Иванова (Трифонова) Валентина Ильинична, 3 ноября 1934 г.р., г. Ленинград
Я родилась в Ленинграде и жила там, когда началась война. Приглашаю вас в путешествие в прошлое…
Перед войной папе с мамой дали комнатку в коммуналке на Васильевском острове по Косой линии, дом 24/25, квартира 102. Кроме нашей семьи там жили ещё две. Перед самой войной, 13 мая 1941 г., у меня появилась сестрёнка Галя. Я ходила в детский сад (его почему-то называли «очаг»), на лето, как обычно, наш детский сад должен был выехать в Гатчину. С нами жила мамина сестра тётя Эльза (1921 г.р.). Она окончила 7 классов, курсы и работала воспитательницей в нашем детском садике (очаге). Папа был очень добрый, спокойный, мало говорил. Хорошо играл на гармошке. Наверно, в семье были две ценные для нас вещи – папина гармонь и мамина швейная машинка. И ещё книги. Комната была маленькая (9 метров). Там стояли диван у окна, а вдоль стен моя и мамина кровати, шифоньер и стол. Поэтому мой уголок с куклами был под столом. Очень любила играть в куклы. Летом мама отпускала меня гулять во двор. Я играла там в песочнице. Наш садик тоже был во дворе дома. Часто мы ходили в гости к папиной сестре – моей крёстной тёте Тоне на 5-ю линию. У неё был сын Эдик, которому в 1941 г. исполнился годик.
21 июня 1941 года к нам в гости приехал дядя Ваня (1917 г.р.), брат мамы. В 1939 г. его призвали в армию, он участвовал в финской войне и ещё не отслужил. На выходные ему дали увольнительную. Часть стояла под Ленинградом. Он сразу приехал к нам на Васильевский остров и чуть не сел на свёрток с Галей – он даже не знал, что она родилась, очень удивился и обрадовался. Помню, как он играл со мной, высоко подбрасывая. Вечером он поехал к своей маме на станцию Песочную. Знал бы он, что с мамой он так и не встретится… Когда он приехал, никого не было дома, соседи сказали, что она уехала в гости к старшему сыну Андрею в Ленинград, где он жил с семьёй, и вернётся в воскресенье. Дядя Ваня переночевал в родном палисаднике, а утром, когда он вышел на улицу, его остановил патруль и велел немедленно прибыть в часть. Шло 22-е июня…
Я хорошо помню этот день, солнечный и ясный. Воскресенье, выходной, папа дома. Утром мы собирались идти гулять в парк. Папа, мама, я и Галя. Потом хотели зайти в кондитерскую и купить к чаю мои любимые пирожные – эклеры. Ещё я любила песочные трубочки с кремом - такие кулёчки с шапкой крема.
Лучик солнца прыгал по стене,
День стоял воскресный и погожий.
Небо было ясное в окне,
Как сейчас, наверное, похоже.
Помню я всё ясно, как сейчас:
Я – в матроске бело-голубой –
Прыгаю на папиных плечах,
Он смеётся весело со мной.
На стене у нас висела большая чёрная тарелка-репродуктор. Объявили, что в 12 будет важное сообщение. Папа сел на диван и стал ждать. Я играла, Галя спала, мама стала готовить обед. А в 12 часов Молотов объявил, что началась война, немцы перешли границу и бомбят наши города. Конечно, все очень расстроились, но думали, что война быстро закончится. Никуда мы уже не пошли. Так резко закончилась мирная жизнь и, наверное, детство тоже. Приметы войны ворвались в нашу жизнь уже на следующий день. Что такое война, блокада, шестилетний ребенок полностью понять не может. Он просто переживает то, что несет с собой быт.
24 июня приехал дядя Лёня, муж крёстной, с повесткой. Он был моряк и отправлялся на флот. По дороге к нам зашёл в «Фотографию», забрал фото сына Эдика, оставил одну себе, остальные отдал нам. Его жена и сын накануне уехали в деревню к бабушке в Холмский район. Звали поехать и нас, но Галя была очень маленькая, и мы отложили поездку на июль. К счастью, после объявления войны мы никуда не поехали. В июле эту деревню захватили немцы. Мои родные оказались в оккупации. Увиделись мы только после войны в 1954 году. Папа и дядя Лёня были похожи по характеру, у них были дружеские и очень тёплые отношения. Помню, как папа пошёл провожать дядю Лёню на призывной пункт. Когда флот в августе из Таллина переправляли ближе к Ленинграду, корабль разбомбили, дядя Лёня был ранен и попал в плен. Умер в немецком концлагере, но об этом мы узнали только в 90-е годы… Сразу призвали на фронт дядю Андрея и папиных братьев, Николая и Ивана. Мамин брат, дядя Ваня, и так был в армии. Папу пока не призывали, у него было освобождение по здоровью, он и в армии не служил. В июле мамину сестру, тётю Эльзу, воспитательницу детского сада, отправили рыть окопы под Ленинградом. Папина сестра тётя Нюра ушла служить на военный корабль. Она воевала до конца войны, была ранена, получила сильные ожоги, когда в корабль попала бомба.
Ночью город погружался в темноту. Помню, как мы с мамой в июле заклеивали окна крест-накрест полосками бумаги, как вешали одеяла на окна. У нас было одно окно. Каждый вечер главный по дому проверял со двора, не светится ли у кого-то хоть щёлочка. Одну семью из нашей коммуналки эвакуировали сразу вместе с заводом. В другой комнате жили тётя Даша и Генка. Он был старше меня года на три, и мы часто играли вместе во дворе. В небе появились аэростаты, мне они напоминали акул. В июле садик, куда меня водили, стали готовить к эвакуации. Мама нашила на мою одежду меточки, приготовила все вещи, но в последний момент передумала. Её отговорили папа и папин брат. Сказали, что я очень робкая, тихонькая, и где-нибудь потеряюсь. Баржи, на которых везли детей, разбомбили. Никто не спасся. По Финскому заливу плавали детские панамки. Эти кадры я потом видела в документальных фильмах о блокаде Ленинграда.
Дети уехали не все, садик продолжал работать. Я ходила в садик, папа целыми днями был на работе, а мама оставалась с Галей. По магазинам не ходила, продукты не запасала - Галю не с кем было оставить… У ленинградцев никогда не было привычки запасать продукты. Общая кухня, комната маленькая, продукты просто негде было хранить. Как я помню, ленинградцы вообще до войны привыкли покупать помалу – 200 грамм масла, четвертинку хлеба…Лучше мало, но часто и свежее. Поэтому никаких продуктовых припасов у нас в семье не было. С середины июля продукты уже выдавали по карточкам, нормы по ним всё уменьшались. Магазины опустели. Молоко у мамы пропало сразу после начала войны, 22 июня, - от стресса, тогда Гале было чуть больше месяца. Мама ходила в детскую молочную кухню и получала на Галю бутылочки смеси. Наверно, в августе - начале сентября мама выкупала по карточкам какие-то крупы, но питались мы мало и скудно. В августе приехала из Песочной бабушка, привезла немного картошки. Папа рассказывал, что в городе маскируют здания, шпили, купола. Мы никуда не ходили далеко от дома, поэтому, как выглядел город, я не видела. Булочная была на первом этаже нашего дома, детская кухня недалеко, через дорогу, садик во дворе - город сжался до маленького мирка.
Ленинград стали бомбить. И, когда объявляли воздушную тревогу, мама со мной и Галей ездила в бомбоубежище на Пятую линию. В сентябре бомбоубежище сделали в подвале нашего дома, и ходить стало ближе. С сентября бомбили почти каждый вечер, часов в восемь объявляли воздушную тревогу. На всю свою жизнь я запомнила невероятно громкий вой сирены – знак начала очередного налета немецких бомбардировщиков и несущийся из черного репродуктора громкий голос, от которого становится жутко: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!». Сирена воет, за стеной слышно, как люди бегут по лестнице в бомбоубежище. Где-то громыхает. Иногда совсем близко, так, что чувствуется сотрясение земли. Время тянется тревожно и долго. Томительное ожидание… Наконец тот же мужской голос, уже другим, не страшным тоном, извещает: «Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!..». Люди с облегчением от страха пережитого расходятся по квартирам, чтобы вскоре, иногда через час, снова услышать жуткий вой сирены и голос: «Воздушная тревога!..». В некоторые дни тревога объявлялась пять, шесть, восемь, а то и десять раз. Радио не выключали, чтобы не пропустить воздушную тревогу. Когда прекращались передачи, звучал метроном. 8 сентября разбомбили Бадаевские склады, где были запасы продовольствия для города. Кольцо блокады сомкнулось. На Васильевском бомбили всё чаще – там было много заводов, порт. По работе папу несколько раз отправляли в пригородный совхоз строить овощехранилище. Куда-то в район, где сейчас Пискарёвское кладбище и станция Ручьи. Часть зарплаты ему выдавали капустой. Каждый раз он приносил домой по кочану капусты и закатывал под кровать.
В первых числах октября папу призвали на фронт. Он ушёл в военкомат без вещей, думал, там скажут, на какой призывной пункт и во сколько явиться. Домой не вернулся, а вечером принесли от него записку, в которой он просил маму принести вещи – ложку, кружку, что-то ещё…Мама быстро всё собрала, но был поздний вечер, комендантский час, поэтому рано утром мама оставила нас с Галей и побежала на призывной пункт, адрес которого был указан в папиной записке. Пришла, а все построены в колонны и грузятся. Папа попросил разрешения выйти из строя, подбежал к маме, взял вещи и побежал садиться в грузовик. Они даже не поговорили, но мама рассказывала, папа так смотрел на неё – грустно, обречённо, словно понимал, что уже не вернётся, и прощался навсегда… Он был на редкость мирный, невоенный, добрый и совестливый…Мама вернулась и долго плакала. Мы получили от папы только два письма – одно в ноябре, в нём он писал, что воюет под Ленинградом, на Пулковских высотах, связистом… Во втором письме писал, что только что вернулся из боя – ушли 260 человек, а вернулись 10…Что их доукомплектуют, а утром снова в бой…Больше писем не было…
До ноября я ещё ходила в очаг, который был недалеко во дворе. Тётя Эльза была там воспитательницей и вечером приводила меня назад. Потом в городе стали пропадать люди, и тётя Эльза боялась ходить по городу и стала ночевать в садике. Как мы выживали? Без запасов продуктов, без вещей, которые можно было на что-то выменять… Из Песочного к нам пришла – пешком, из последних сил! - бабушка Анна Матвеевна. Принесла в карманах пальто несколько картофелин. Тогда я видела её в последний раз. Она умерла от голода в январе 1942-го.
У нас не было ни круп, ни картофеля – ничего. На маму давали иждивенческую карточку, на нас с Галей детские. Карточки давали на месяц, и больше всего мама боялась их потерять и того, что их выкрадут – это означало неминуемую смерть, ведь новые взамен не давали… В сентябре на карточки выдавали по 250 грамм, с октября 200, с 20 ноября – по 125 грамм хлеба. Только хлеб, больше ничего. А для Гали – соевое молоко в маленьких бутылочках. До нового года мама растягивала капустные кочаны, те, что принёс папа, деля их на части и варя что-то вроде супа. Хлебокомбинат был на нашей Косой линии. В январе в один из цехов попала бомба. Повезло, что булочная была в нашем доме. Маме приходилось часами стоять в очереди, чтобы получить хлеб по карточкам. Она сразу прятала этот маленький кусочек за пазуху, потому что были случаи, когда обезумевшие от голода люди отнимали пайки хлеба… Каждый день мама выкупала хлеб по карточкам и соевое молоко для Гали. Хлеб был тёмный, мокрый, тяжёлый, с опилками и целлюлозой. Он был единственной пищей. Помню, как мама резала кусочек хлеба на три части – на завтрак, на обед и на ужин. Кусочки были маленькие, а когда их делили на три части, то становились совсем крошечными. Мама говорила, что хлеб нельзя откусывать, его надо отщипывать по крошке, класть в рот и не глотать сразу, а сосать. Мама давала Гале сосать крошки от своего кусочка. Как-то мама принесла кусочек дуранды – такую твёрдую плиточку из жмыха. Почти лакомство по тем временам.
В октябре обычно подключали отопление, но в этот год холода наступили рано, а батареи так и не включили. У нас остались папины папиросы, и в начале ноября мама договорилась с каким-то пожилым дядечкой, чтобы он сделал нам буржуйку – такую маленькую печурку, труба которой выводилась в форточку. Отдала за работу пачки папирос и договорилась, чтобы он приносил дрова, хоть по полешку,- тоже в обмен на папиросы. Мама кое-как, ножом, строгала лучинки от полешек и топила буржуйку. Весь ноябрь этот дедушка носил по полену, а в конце месяца сказал, что больше не сможет, силы кончаются. Он так и не появился, наверное, слёг и умер - мужчины были менее выносливы и умирали первыми. Когда мама топила печку, весь дым почему-то шёл в комнату, и мама прятала нас с Галей от дыма под одеяло. Света в доме не было, комнату освещала коптилка - на блюдечко или в пузырёк мама наливала немного керосина, скатывала из ваты фитилёк, опускала в блюдечко и зажигала. Скоро в комнате не осталось ничего, что годилось бы для растопки. Мама потихоньку сломала все стулья, табуретки с кухни и сожгла всю бумагу.
Воды тоже не было. Замёрз водопровод. Не работала и канализация. Мама каждый день ходила с маленьким двухлитровым бидончиком за водой на Финский залив, благо он был рядом с домом. Там была продолблена во льду канавка, люди подползали, черпали и тихонько, на коленочках, возвращались, чтобы не упасть и не разлить. Эту воду она кипятила, пила сама и поила нас с Галей. Пили пустую воду, заваривать было нечего. Вода была на вес золота, поэтому для умывания мама приносила снег, растапливала, умывалась сама и умывала меня и Галю. Бани в первую блокадную зиму не работали, да у нас и сил не было куда-то идти. С декабря перестали ходить трамваи.
«Та зима была, будто война, - долгой. Вспоминаю и даже сейчас мёрзну…» Эти строчки Рождественского я прочитала в 60-е, а сейчас вспомнилось. И ещё строки моего любимого поэта-блокадника Юрия Воронова: «Какая длинная зима, как время медленно крадётся!.. В ночи ни люди, ни дома не знают, кто из них проснётся…» От голода у людей притуплялись все чувства. Все дни были похожи. Ни мой день рождения, ни новый год не отмечали. Мы с Галей почти всё время спали. Она даже не плакала от голода. Лежали на кровати одетые, под одеялами. Всю зиму помню смутно, постоянное чувство голода и холода. Постоянные бомбёжки и артобстрелы. И стук метронома. Зимой у нас уже не было сил ходить в бомбоубежище, и мы с Галенькой целыми днями лежали на кровати под ватными одеялами. Во время бомбёжек мама ложилась с нами, укрывала нас с головой одеялом и говорила: «Если умрём, так вместе». Почти весь свой хлебный паёк мама отдавала нам. А сама пила пустой кипяток и сосала соль. От голода и воды у мамы сильно отекли ноги. Ей даже тридцати не было, а выглядела она намного старше.
Соседка по квартире тётя Даша работала на фабрике «Красный треугольник» и приносила оттуда маленькие бутылочки с резиновым клеем. Клала клей на раскалённую буржуйку и, когда он застывал, отковыривала ножом и грызла. Давала и маме. В ноябре она так ослабела, что не смогла ходить на работу. Слегла и не выходила из дома. Мама выкупала и приносила ей хлеб по карточкам, помогала, как могла. В декабре от голода умер её сын Генка. Она не давала его хоронить и неделю спала рядом с трупом – знала, что скоро умрёт сама, и хотела, чтобы их похоронили вместе в общей могиле. Тётя Даша приготовила две простыни и два одеяла, куда зашить её и Гену. Когда она умерла, мама завернула их в простыни, зашила в одеяла и по одному кое-как стащила с третьего этажа на первый этаж, откуда трупы собирали и увозили на специальной машине в братские могилы на Пискарёвское кладбище. Больше всего умерших от голода пришлось на декабрь 1941 – март 1942 года. То есть на ту самую пору, когда наша семья была в Ленинграде.
16 марта 1942 г. маму вызвали в ЖЭК, дали эвакуационное удостоверение и сутки на сборы. Мама уговорила тётю Эльзу эвакуироваться вместе с нами, чтобы помочь с детьми в дороге. 17 марта рано утром мы вышли из дома. Взяли с собой только саночки и на них – небольшой мешок с пеленками и простынями для Гали. Мама с тётей Эльзой по очереди несли Галю, а я шла, уцепившись за карман маминого пальто. Несмотря на весну, холод стоял лютый. А мы были одеты в то, что есть: резиновые ботики, лёгкие пальтишки. У меня – фетровый капор с цветочками и атласными лентами. Шли пешком весь день - с Васильевского острова на Финляндский вокзал. Каждый отъезжающий мог взять только один чемодан или узел с вещами. На вокзале маме выдали паёк на три дня: хлеб и пузырьки для Гали. Она положила продукты в сетку. А при посадке в поезд её срезали, и мы остались совсем без еды.
Поезд отправлялся в 7 вечера. Нас повезли по железной дороге до берега Ладожского озера… Все сразу стали есть полученный хлеб, а у нас всё украли. Помню, как кто-то отломил корочку хлеба и дал мне. На станции на западном берегу Ладоги нас пересадили – тётю Эльзу в грузовик, а нас – в автобус с выбитыми стёклами. Дул сильный ветер. Я всю дорогу пыталась прятаться в чьи-то мешки. Надо льдом стояла вода. Машины всё время бомбили, и они уходили под лёд. А наш автобус объезжал эти полыньи. По Дороге Жизни мы ехали всю ночь. К счастью, машину с тётей Эльзой не разбомбили. На том берегу Ладоги на станции (Кобона это была или Жихарево, не помню) нас накормили горячим пшённым супом и погрузили в вагоны-теплушки. Везли нас в теплушках, то есть в вагонах для скота и другого груза. В теплушках перевозили солдат. Каждое утро, пока мы ехали, на остановках отодвигали засов на дверях, спрашивали, есть ли умершие, и выносили трупы. Из нашего вагона умер скрипач, который, как ребёнка, берёг свою скрипку. Скрипка осталась, а простыни, в которые он её заворачивал, отдали на пелёнки для Гали. На станциях мама ходила за кипятком, а на крупных станциях выдавали суп.
Ехали мы долго, месяца два. В мае где-то в Сибири нас высадили. На станции нас повели в баню, прожарили и просушили всю одежду. Вода не успевала нагреваться и была чуть тёплая. Здесь нас ожидали телеги, запряженные лошадьми. После бани нас повезли, не просохших, с мокрыми волосами. Увезли в деревню в километрах двадцати от станции, чтобы мы хоть немножко окрепли. Галя в дороге сильно замёрзла и простудилась. Нас отвели на постой в избу к женщине, у которой было трое своих детей. Она сразу покормила нас и положила на печку к своим детям. До сих пор помню её доброту. Она относилась к нам как к родным. Откармливала молоком и картошкой. Но наши желудки уже ничего не принимали. Наверно, у Гали простуда перешла в воспаление лёгких, а сил бороться с болезнью у неё не было из за сильной дистрофии. 10 мая 1942 г. Галя умерла. Похоронили мы её в этой же деревне 13 мая, в день её рождения. Ей исполнился бы один год. Жаль, я не запомнила название деревни. Во время эвакуации из блокадного Ленинграда по дороге в тыл умирал практически каждый четвертый — от истощения и болезней. Из нашего эшелона в Сургут доехала половина…
Тётя Эльза вместе с другими часто ходила на станцию, через которую шли поезда с эвакуированными. Надеялась, как все в то время, что-то узнать про родных. И вот однажды остановился эшелон с эвакуированными из Ленинграда, который шёл в Красноярский край. Тётя Эльза увидела знакомых из Песочного, и они сказали, что в эшелоне едет старшая сестра мамы и тёти Эльзы Мария. Они встретились. Тётя Маня рассказала, что в январе умерла её мама, бабушка Анна, а в феврале – оба сына тёти Мани, Уно и Эйно Тявринены. Тётя Эльза вместе с тётей Маней пошли к начальнику поезда и просили оставить тётю Маню, чтобы не разлучать сестёр и дальше ехать всем вместе. Тот отказал – в эшелоне вывозили финнов, и в предписании было строго оговорено – только в Красноярский край. Мама с тётей Маней увидеться не успела, поезд ушёл. Кстати, у нас в эвакуационном листе было написано – только в Иркутскую область. Это потом кто-то решил использовать истощённых блокадников в качестве рабочей силы в Сургуте.
Спустя какое-то время нас повезли дальше, в Сургут. Никто точно не знал, на какой станции и сколько времени будет стоять наш состав, когда он тронется. Иногда мы стояли сутки, иногда часы. А иногда, не успев остановиться, уже вновь отправлялись в путь. На станциях, кто мог, сразу отправлялись за водой, особенно горячей… Однажды мама пошла за водой на станцию. Прошло совсем мало времени, как паровоз загудел и тронулся. Мама и ещё человек 6 отстали от поезда. И догнали нас только на следующий день на санитарном поезде. Привезли нас в Омск и погрузили на пароход. По реке Обь мы на пароходе долго плыли в Сургут. Тогда это был не город, а посёлок. Порт был в районе Чёрного Мыса. Там нас сразу расселили в бараки. Помню большое помещение с топчанами в два ряда.
Маму и всех взрослых сразу определили на строительство рыбоконсервного комбината в посёлке Чёрный Мыс. Никакой другой одежды, кроме той, что на нас, не было. Маме выдали юбку, сшитую из брезентового мешка, в ней она и ходила на работу. Пилили лес, работали на стройке. За лето, осень и зиму построили фабрику. Весной стали выпускать консервы. В Оби было много рыбы - муксун, язь, щука, осётр, стерлядь и другая. Жареный лук и томатную пасту поставляли из Англии. Мама работала браковщицей, проверяла банки – с семи утра до позднего вечера. Выходных и отпусков не было. Маму я почти не видела, она всё время была на работе. За мной присматривала старая бабушка – финка, Мария Васильевна. Тётю Эльзу определили работать бухгалтером. Кроме эвакуированных из Ленинграда, в Сургут привезли молдаван, калмыков. Были и коренные жители - ненцы, ханты, манси. Там, на Севере, я видела оленей. Помню, как много там было комаров и мошек, кусали они до крови.
Я была очень слаба, у меня часто шла кровь из носа и сильно болела голова. Меня положили в больницу, где я пролежала очень долго, наголо обстригли. При каждой попытке приподнять голову из носа шла кровь. Мама навещала меня. Врачи говорили, что климат в Сургуте мне не подходит и лучше бы нам выехать оттуда. В первый класс я пошла только осенью 1944-го, когда немножко окрепла. Помню, как нас посылали собирать колоски. На шею вешали мешочки и собирали туда колоски… Сами варили чернила из сажи. Вместо портфеля мне сшили холщовую сумку. Помню, как мама покупала круги замороженного молока, а наверху была такая нашлёпка из сливок, похожая по вкусу на мороженое. На 23-е февраля 1944 года маме как передовику производства дали подарок - банку рыбных консервов и пачку чая. Я тогда впервые попробовала консервы, которые выпускали на фабрике.
Как мы все радовались, когда закончилась война! Ленинградцы потихоньку стали возвращаться. Когда окончилась война, мы ждали, что папа приедет за нами, и не трогались с места, боясь, что он нас не найдёт. В 1945 г. крёстная с Эдиком вернулись в Ленинград и стали нас искать. Она пошла в ЖЭК, узнала, что нас эвакуировали, и стала узнавать, куда. Спустя какое-то время ей дали наш сургутский адрес, мы стали переписываться. После войны крёстная прислала нам посылку, там были красивые атласные ленточки и воротнички для меня. К тому времени мы наладили переписку и с тётей Маней. После той встречи на станции у неё остался адрес той женщины в деревне, у которой мы останавливались. Мама переписывалась с ней. Та и сообщила тёте Мане наш адрес.
К осени несколько семей, в том числе Мария Васильевна, стали собираться в Ленинград. Мама решила ехать вместе с ними и потом, устроившись в Ленинграде, вызвать к себе тётю Эльзу. В конце сентября мы выехали на пароходе. Важно было успеть до ледостава, так как единственным сообщением с Сургутом было водное. Плыли мы очень долго. Отложенные на дорогу деньги потихоньку тратили на питание. Прибыли в Тюмень, откуда была железная дорога до Ленинграда. Выяснилось, что на билет до Ленинграда денег нам не хватает. Бабушка Мария Васильевна, которой тоже не хватило денег, решила ехать к сыну в Челябинск и пригласила нас с собой. Мама решила, что за зиму она заработает деньги на дорогу и летом уедет в Ленинград. На поезде доехали до Челябинска, нас хорошо встретили, остановились мы вместе с бабушкой у её сына. Мама стала искать работу, для этого необходима была челябинская прописка. Без прописки её согласились взять на работу в Митрофановский совхоз на спиртзавод. Мы снимали угол. Я пошла в школу в 3 класс.
Весной мама обратилась в паспортный стол за пропиской и получила отказ. Сказали, что из-за того, что она финка по национальности, проживать в Челябинске она не может, только за сто километров от любого крупного города. Мама обратилась за советом к Марии Васильевне и её сыну Косте. Тот работал экспедитором, ездил по области и посоветовал остановиться в Миассе. Дал адрес своего друга. Кстати, Мария Васильевна всё же уехала летом в Ленинград к старшему сыну и вскоре умерла.
Так мама оказалась в Миассе. Она сразу устроилась работать в больницу в старой части в хирургическое отделение санитаркой. Прописалась, сняла угол в домике по 30 лет ВЛКСМ. Я осталась доучиваться в школе в совхозе, жила у нашей квартирной хозяйки тёти Лизы. В июне она попросила меня понянчить ребёнка дочери в Челябинске. Всё лето я прожила в Челябинске в няньках. Носила ребёнка на первый хлебозавод, чтобы его мать тётя Нюся могла его покормить, стирала пелёнки. Ребёнок полностью был на мне.
Осенью мама забрала меня в Миасс. Жили в одной комнате с хозяйкой. Я пошла учиться в 9-ю школу на Мельничной улице. Зарплата у мамы была маленькая, часть денег отдавали за квартиру, остального еле хватало на еду. На билеты до Ленинграда мы скопить не могли. Помочь нам было некому. Всё это время мама искала отца, писала запросы, ждала его и всегда надеялась, что он приедет за нами и увезёт в Ленинград. В 1950 г. в Миасс из Сургута переслали извещение о том, что папа, Трифонов Илья Трифонович, пропал без вести в марте 1942 г. на Ленинградском фронте. Оно было выписано в 1948 году. Пенсию за отца я стала получать только в 1950 году и получала её всего два года. Всё моё детство и юность прошли по чужим углам. Мы даже комнату отдельную снять не могли, углы снимали. Помню, как в Миассе квартирная хозяйка выставила нас зимой в мороз на улицу, хотя нас к ней подселил горисполком… Потом нам дали комнату в бараке по улице Берёзовской.
Школу (семь классов) я закончила в 1953 году. Училась на пятёрки, была секретарём комсомольской организации школы. После окончания школы поступила учиться в педагогическое училище в Челябинске, которое готовило только воспитателей детских садов. Опять снимала угол у бабушки, помогала ей по хозяйству и успевала учиться. Закончила училище на пятёрки в 1956 году. Мне предлагали остаться в Челябинске, но я вернулась в Миасс к маме. Устроилась работать в детсад №3, в 1960-м перешла во вновь открывшийся детсад № 46. Сорок лет проработала воспитательницей в этом саду, воспитала несколько поколений детей, получила звание отличника народного образования.
В Ленинград мы так и не вернулись. Ни мы, ни тётя Эльза, ни тётя Мария. Тётя Эльза вторично вышла замуж, родила сыновей-погодков. Она так и умерла в Сургуте в 2012 году, оставив кучу внуков и правнуков, все – Илле, фамилию, как и она, никто не менял. В 1954 году я в первый раз после войны приехала в Ленинград. Помню, как меня встречали на вокзале, сравнивая всех выходящих из поезда с фотографией. Мы как-то сразу узнали и потянулись друг к другу. Я увидела крёстную, тётю Нюру, Эдика – двоюродного брата. И бабу Лушу – та, увидев меня, потеряла сознание. Она помнила меня шестилетней, а тут я двадцатилетняя, как две капли похожая на папу… В 1957-м я поехала в Ригу в гости к дяде Ване. Последний раз мы виделись 21-го июня 1941-го… Он прошёл всю войну, был награждён, чуть не погиб… Его маме выслали извещение, что он пропал без вести в сентябре 1941-го. Не знаем, успела ли она его получить. Нам на запросы тоже отвечали, что он пропал без вести. Он думал, что все умерли в блокаду, что родных не осталось, и уехал с другом после войны в Ригу. Мы долго искали друг друга. И когда я приехала, он с женой встречал меня на вокзале - через 16 лет. Тоже узнал меня сразу и сказал, что я очень похожа на папу… Жил в Риге, работал шофёром, у него родились две дочери. Так и умер в Латвии, уже после распада Союза, когда там воевали с нашими ветеранами,- сердце не выдержало. Вот так война разбросала по стране всех моих родных. Мамины тётушки, Анна и Мария Илле, нашли нас на Урале только в 70-е годы. Я впервые увидела их в 1975-м году, привозила к ним дочек знакомиться.
У нас ведь и памятных вещей почти не осталось. Ну что можно было взять с собой в эвакуацию?! У нас даже фотографий довоенных почти нет. Когда крёстная в 1945-м вернулась в Ленинград, она пришла в квартиру, где мы жили. В нашей комнате жили чужие люди, хотя стояла наша мебель и вещи. В комнату крёстную не пустили. Она попросила хоть какие-то вещи на память, хотя бы альбом с фотографиями, мою игрушку… Новая хозяйка сказала, что они якобы всё сожгли (и папину гармонь, и швейную машину, и моих кукол?) и вытолкала крёстную. Больше мы в нашу комнату так и не смогли попасть. А ведь комнаты эвакуированных должны были опечатывать…
После блокады у мамы осталась привычка запасать продукты - в доме всегда должен был оставаться неприкосновенный запас. И свечи, и спички… Она всегда старалась всех накормить и угостить и переживала, все ли наелись, и готовила с запасом, чтобы оставалось. Какой ещё след оставила блокада? Подорванное здоровье - у мамы, у меня, моих дочерей и внуков. Медики установили, что блокада оставляет след на трёх поколениях…
В каких условиях жили блокадники! Может быть, некоторые и на фронте столько не перенесли, сколько нам довелось перенести в этом городе во время войны. Если бы не было голода, и только бы стреляли… А когда страшный голод и такие условия… Думаешь теперь: «Господи, как мы выжили?» В моей длинной жизни этот отрезок кажется очень далёким, но он такой значимый!..
В нашей семье всегда хранится память о всех погибших - на фронтах Великой Отечественной или в блокаду. Своя стена памяти. На фронт ушли папа, 5 моих дядей и тётя. Вернулись живыми дядя Коля, дядя Ваня и тётя Нюра. От голода умерли пятеро – бабушка, сестра и три двоюродных брата. От многих не осталось даже фотографий. Только наша память. Но как же мало я о них знаю…
Трифонов Илья Трифонович
2 августа 1909 г. рождения.
Место рождения: деревня Павловщина Холмского уезда Псковской губернии (сейчас – Новгородская область).
Призван Свердловским ГВК г. Ленинграда 30.10.41 г.
Последнее письмо: январь 1942 г. с Пулковских высот. Возможно, воевал на Невском пятачке.
Пропал без вести в марте 1943 г. под Ленинградом.
Звание: рядовой, стрелок
Трифонов Иван Трифонович
1907 г. р.
Место рождения: деревня Павловщина Холмского уезда Псковской губернии (сейчас – Новгородская область).
Место призыва: ГВК г. Ленинграда
Погиб: 4 мая 1942 г. близ деревни Малиновка Ленинградской обл.
Похоронен: Ленинградская область, г. Любань, аллея Берёзовая
Перезахоронен из: д. Малиновка, Ленинградской области
Дубовский Леонид Андреевич
Дата рождения 10 июня 1912 г.
Дата и место призыва 24.06.1941 Василеостровский РВК, Ленинградская обл., г. Ленинград, Василеостровский р-н
Воинское звание: мл. командир, санинструктор
Пропал без вести в июле 1941 г.
Попал в плен 27.08.1941 в Таллине
Лагерь шталаг X D (310)
Лагерный номер 43179
Погиб в плену 16.03.1942
Место захоронения: Витцендорф
Илле Андрей Николаевич 1908 года рождения
Место рождения: Ленинградская область, Парголовский район, деревня Белоостровская.
Призван Рощинским РВК Ленинградской области в июле 1941 г.
Звание: рядовой, стрелок
Пропал без вести в марте 1943 г.
Жена Илле Елизавета Семеновна
Илле Иван Николаевич
Дата рождения: 24 июня 1917 года
Место рождения: Ленинградская область, Парголовский район, деревня Медный завод
Призван: 18.11.1939 г. Вытегорским РВК Вологодской области, участвовал в финской войне
Звание: Ефрейтор
Место службы: с 1941 г. - 176 отдельный зенитный артиллерийский дивизион 168 стрелковой дивизии, с 3 ноября 1944 – 143 ЗСП
Пропал без вести 17.09.1941 г. в районе г. Слуцка (Павловск Ленинградской области), о чём матери было выслано извещение.
Нашёлся – был ранен, выжил.
После войны до смерти жил в Риге. Работал водителем.
Умер 14 декабря 1992 года.
Награды: Орден Отечественной войны II степени.
Трифонова Кристина Николаевна (1912 - 1989), Жительница блокадного Ленинграда, труженица тыла
Родилась 2 мая 1912 года, Ленинградская область, Белоостровский завод, д. Медный Завод.
С 1929 г. жила в Ленинграде, работала в детской больнице.
Жила в годы войны: г. Ленинград, Васильевский остров, Косая линия, д. 24/25
Эвакуирована 17 марта 1942 г. с двумя детьми: Валей 1934 г.р. и Галей 1941 г.р. по Дороге Жизни.
Галя умерла по дороге. Муж, Трифонов Илья Трифонович, пропал без вести под Ленинградом.
Эвакуирована в Тюменскую область, г. Сургут на строительство Рыбоконсервной фабрики.
Работала на фабрике с 1942 по 1948 г.
После переехала в Челябинскую область, г. Миасс, где 40 лет проработала санитаркой в больнице.
Умерла 5 мая 1989 г., похоронена в г. Миасс.
Трифонова Галина Ильинична
Дата рождения: 13 мая 1941 г.
Место рождения: г. Ленинград
Жила в годы войны: Васильевский остров, Косая линия, д. 24/25
Эвакуирована 17 марта 1942 г., умерла во время эвакуации 10 мая 1942 г.
Родители: Трифонов Илья Трифонович, Трифонова Кристина Николаевна
Илле Анна Матвеевна
Год рождения: 1874
Место жительства: Ленинградская область, Парголовский район, станция Песочная (посёлок Песочный).
Умерла от голода в январе 1942 г.
Илле Суло Андреевич
Год рождения: 1938 г., Ленинград
Год смерти: октябрь 1941 г.
Похоронен: в п. Песочный
Тявринен Уно Николаевич
Год рождения: 1929.
Место рождения: Ленинградская область, Парголовский район, станция Песочная
Умер от голода в феврале 1942 г.
Тявринен Эйно Николаевич
Год рождения: 1932.
Место рождения: Ленинградская область, Парголовский район, станция Песочная
Умер от голода в феврале 1942 г.
Память
Неверно,
Что сейчас от той зимы
Остались
Лишь могильные холмы.
Она жива,
Пока живые мы.
И тридцать лет,
И сорок лет пройдёт,
А нам
От той зимы не отогреться.
Нас от неё ничто не оторвёт.
Мы с нею слиты
Памятью и сердцем.
Чуть что –
Она вздымается опять
Во всей своей жестокости нетленной.
«Будь проклята!» - мне хочется кричать.
Но я шепчу ей:
«Будь благословенна».
Она щемит и давит.
Только мы
Без той зимы –
Могильные холмы.
И эту память,
Как бы нас ни жгло,
Не троньте
Даже добрыми руками.
Когда на сердце камень –
Тяжело.
Но разве легче,
Если сердце - камень?..
Юрий Воронов
