Описание биографии Якова Коха опирается только на те сведения, которые содержатся в его воспоминаниях. Другими данными мы, к сожалению, в настоящее время не располагаем. Он родился в 1922 г. в с. Ягодное (Ней-Ягодная, Ново-Ягодная, Новая Сосновка) Краснокутского кантона АССР Немцев Поволжья. 9 сентября 1941 был выслан из родных мест и поселен в деревне Кенаши, Северо-Казахстанской обл., Казахская ССР. В феврале 1942 по мобилизации попал в лагерь ЧМС НКВД, где находился на разных работах до конца 1946 г. С февраля 1947 переведен в ВОХР, охранять заключенных, и служил там до декабря 1949. После увольнения всех немцев из охраны был переведен в трест Челябстрой (Челябинский горстройтрест), где много лет работал в столярном цехе. В 1992 году проживал в г. Челябинске.
Археографическая справка
Воспоминания Якова Коха сохранились в архиве писателя Герхарда Вольтера, который использовал их наряду с другими свидетельствами при работе над расширенным вариантом книги «В зоне полного покоя», опубликованной в 1998 г. Некоторые эпизоды и цитаты из жизнеописания Я. Коха нашли отражение в указанном издании. В настоящее время рукописное наследие Г. Вольтера хранится в архиве «Исследовательской группы по изучению истории и культуры немцев в России» Института истории Восточной Европы Гейдельбергского университета, в двух объемных делах, составляющих «Wolter-Archiv». Он был передан туда вдовой писателя в 1999 году.
Жизнеописание Я. Коха представляет собой 39 машинописных страниц и датировано февралем 1989 г. Текст разделили на главы. Комментарии даны в сносках. Орфографические ошибки и явные описки исправлены без указания об этом. Отсутствующие по смыслу слова приведены в квадратных скобках, как и различное написание встречающихся в тексте немецких фамилий. Комментарии, биографическую справку и проверку текста подготовил В. Кригер. Оцифровал рукопись Андреас Идт, г. Бургриден, Германия.
Воспоминания*
Депортация в Казахстан
С начала войны я и мои сверстники ждали с часу на час вызов в военкомат, но время шло, а нас почему-то не брали. Лошадей брали, даже велосипеды. Было обидно. Сколько шума было вокруг равноправия, а тут нас почему-то лишили права защищать свою Родину. Обида обидой, но Родина тут не виновата, и мы помогали ей своим самоотверженным трудом.
Хлеб, который уродился в том году, был хороший, и надо было убрать его без потерь. Работа шла круглые сутки, невзирая на ненастную погоду. Кроме работы в колхозе, мы трудились на сооружении посадочной полосы под станцией Нахой. Были мы здесь со своим транспортом: лошадьми и телегами. Я работал учетчиком. В конце июля мы вернулись домой.
С фронта шли тревожные вести. Ребята наши, которые служили в армии, почти все были на передовой. Некоторые уже получили ранения, но убитых еще не было.
Первого сентября в нашем селе узнали об указе сталинского кабинета, в котором нас обвиняли в шпионаже и укрывательстве на территории республики диверсантов. На основании изложенного [предписывалось] выслать все немецкое население за пределы Урала, в Сибирь и Казахстан. Указ есть указ. Наш народ дисциплинированный, поймет и это наказание. Но почему-то еще не верилось, что такое возможно. Люди по-прежнему работали, не зная усталости. А вдруг все обойдется. Не обошлось.
Обвинение было ужасное и необоснованное. Что же оставалось делать? Собираться в дорогу, раз велят. Что нам разрешили брать с собой? Согласно приказу местных властей, нам разрешили брать с собой 500 кг. Сюда входило: запас провианта на дорогу, одежда и постель. Мебель нельзя было брать. Нам сказали: вы едете в лес, где будет вам и мебель. Крупный скот и весь запас хлеба пришлось сдать государству, как и оставшееся имущество. На все это нам выдали документ. (Он до сих пор сохранился у нас, и, глядя на него, я снова мысленно переживаю эту бессмысленную трагедию сорок первого года). В эти трудные дни наши женщины были просто молодцами. Кроме работы в колхозе, они по ночам пекли хлеб и сушили сухари. Ведь никто не знал, сколько времени мы пробудем в дороге, и куда нас повезут.
В эти дни наш парторг Гайн [Гейн, нем. Неin] был просто молодцом. По его негласному приказу люди стали колоть свиней овец, гусей и кур и зажаривать. Ночью теперь по всему селу стоял запах жареного мяса. Представитель НКВД давал нашим сельчанам в этом деле полную свободу. Спасибо ему.
Седьмого сентября сорок первого года был дан приказ грузиться. Мне дали пару лошадей, и в течение двух суток я возил имущество моих земляков на станцию Мокроус. За это время я ни разу не сомкнул глаза. Последняя поездка закончилась поздно ночью на девятое сентября. Вернувшись со станции, распряг лошадей, отвел в конюшню, дал им сена и отправился в правление колхоза. Здесь нас ждала автомашина, которая должна замкнуть процесс нашего выселения, в правлении было человек десять, среди них был и парторг колхоза. Попрощавшись с селом, мы сели в машину. За рулем машины сидел уже не наш шофер, а русский из другого села. Из моих односельчан в республике осталось два человека. Один лежал в больнице в районном центре, другим человеком была моя троюродная сестра Эмма Гердт [Хердт, нем. Неrdt]. Она окончила весной медтехникум в Бальцере и была направлена в село Семеновка, где вышла замуж за русского еще до Указа о выселении немцев.
Пока шофер не завел машину, в селе стояла мертвая тишина, даже собаки и те не лаяли, и петухов не было слышно. Было что-то таинственное в этой тишине. Ну что же, прощай, мое родное село, свидимся ли когда-нибудь снова, вернемся ли когда-нибудь в родные дома. А пока, прощай!
Машина пересекла плотину Еруслана. Прощай и ты, Еруслан! Впереди Мокроус.
Девятого сентября на запасной путь подали состав из пульмановских вагонов. Грузились, в основном, всей родней вместе. В нашем вагоне были материна сестра тетя Амалия с дочерью, дядя Адольф, семья дяди Филиппа, кроме него самого, он был в это время в Рязанской области.
Власти, видимо, старались поскорее от нас избавиться и уже вечером подцепили паровоз, и в дорогу. Прощай и ты Мокроус! Кто теперь привезет на твой базар немецкого сливочного масла и яйца? Может, удастся когда-нибудь вернуться. И вот гудок паровоза.
А впереди недели дороги. Вот Уральск, за ним Оренбург, Челябинск, Петропавловск и, наконец, Кокчетав. Это конечный пункт. Здесь нас ждет распределение по деревням и селам. По распределению нас ждало не самое хорошее место. «Путевку» мы получили в казахский колхоз «Кенаши», который лежал на берегу озера Кошкуль. Озеро мелководное, с годами высыхало. За нами приехали из колхоза на быках, видать другого транспорта не было. И вот двенадцать семей везут за семьдесят километров в степь Казахстана. Среди нас были наши родные: тетя Амалия с дочерью Эммой, дядя Адольф, жена дяди Филиппа тетя Павлина, ее сыновья Александр и Иван, дочь Наталья, сноха, зять и внуки. Прибыли мы на место на вторые сутки к вечеру.
Колхоз по сравнению с нашим был очень бедным. Дома колхозников покрыты камышом, которого было в избытке на озере. Дом правления - в запущенном состоянии. Таково было наше новое место жительства. Одно радовало: кругом лес, чего у нас на родине не было; да озеро с многоголосьем лебедей, гусей и уток.
Нас поселили по домам казахов, кроме семьи дяди Филиппа и тети Амалии. Им дали половину дома правления. Мы же квартировали у одной вдовы. Были у нее двое детей: сын и дочь. Сына звали Коки, был он на год моложе меня. Имя хозяйки и дочери, к сожалению, забыл. Были они очень гостеприимными. Коки нас каждый вечер приглашал на махан (мясо). Отец мой убеждал его, что мы не гости, а жильцы, и угощать нас не надо. В дальнейшем договорились, что у каждого свое хозяйство.
Братья отца, дядя Кондрат и дядя Андрей, жили в других селах, от нас в пятнадцати верстах. Так как наш быт был устроен, мы с первых дней включились в работу. Старики наши протестовали: пусть переведут в другое село, где живут русские. Ответ представителя был суров: «За саботаж знаете, что может быть?» После такого ответа люди смирились.
По хлебным квитанция, что нам выдали при сдаче хлеба в нашем селе Ягодное, здесь нам выдали по три центнера на человека. Остальное шло в фонд [обороны] страны. Скотом нас не смогли обеспечить. Его фактически в селе не было. Пообещали на следующий год. Обещание сдержали, но это было уже без нас, мужчин [...].
[...]. Как-то в январе сорок второго двоюродные братья Александр и Иван поехали в соседнее село Лавровку на мельницу, нужно было помолоть пшеницу для себя. Уехали они утром, а после обеда пришла телефонограмма из района явиться братьям срочно в военкомат [...].
Пребывание в лагере
[...]. А на следующий день военком дал отбой. Ждать пришлось недолго. Недели через две нам сообщили: явиться в военкомат. Иметь при себе смену белья и постельные принадлежности. Сухари, которые еще остались с Волги, теперь пригодились. На этот раз в списках был и я. Расставание с матерью было тяжелым, и я не мог удержаться: слезы лились горькие, и я не стыдился их. Отца в это время не было, он находился на работе в с. Володарском, МТС выпросила на него броню. Уже на следующий день после приказа нас на быках отвезли в район, а оттуда на вокзал в город Кокчетав. Куда везут нас, никто не знал, и что ждет нас впереди, тоже никто не знал.
На станции подали те же самые пульмановские вагоны, в которых нас привезли сюда, и мы погрузилась. Путь лежал, как выяснилось, в Челябинск. Поздним зимним вечером состав прибыл в тупик на левом берегу реки Миасс около мельзавода. Запомнился мне на всю жизнь сосняк рядом с тупиком. Уже потом, через тридцать два года, проезжая здесь на автобусе по дороге к дочери в Свердловск, я снова вспомнил тот зимний вечер. Выгрузили нас, построили в колонны, и шагом марш через Миасс на новое место назначения. Поселили в бараках с двухярусными сплошными нарами, очень удобными для разведения вшей, что вскоре и произошло.
Так как нас привезли сюда не на курорт, то уже на следующий день были сформированы бригады, и нас отправили на рабочие объекты. Объект оказался большим: двадцать пять километров площади было оцеплено и охранялось стрелками в дневное время. Наша бригада состояла, в основном, из моих земляков. Рядом со мной был мой двоюродный брат Иван и его зять Кондрат. Бригадиром у нас был Вайгандт [Вейгант, нем. Weigant] Генрих, человек старательный, но не в меру крикливый. На первых порах бригаду направили на конный двор, где распределили кого куда. Меня назначили возить воду вольнонаемным рабочим, которые жили в домах барачного типа. Работа была не тяжелая, и я легко справлялся с ней. Хозяева, которым возил воду, благодарили меня, а иной раз угощали, чем могли. Запомнилась мне одна девушка лет восемнадцати, очень красивая. Она всегда выходила, когда я подъезжал к их дверям, стояла и смотрела на меня, пока я наливал им воду в бочонок, а вот определить, как она смотрела на меня, то ли с жалостью, то ли с ненавистью как к немцу, я никак не мог. В разговор она со мной не вступала.
Работа моя как водовоза вскоре закончилась, и меня вместе с Иваном и его зятем отправили в Каштакский бор вывозить кругляк на дорогу из леса. Здесь нам долго не пришлось работать. Бригаду бросили на шоссейную работу. Строили мы дорогу, которую впоследствии назовут шоссе Металлургов.
Здесь мы впервые узнали прелесть тачек и носилок. Но это было не все: нас замучили вши, мы страдали от них и ночью, и днем. В бараках с ними воевать было трудно, не было света, оставалось бороться с ними только днем. Мы их не убивали, а бросали прямо в снег - пусть знают, что такое уральская зима. В это время мы еще могли шутить, сказывался запас сухарей, но когда закончится этот запас, будет очень трудно, будет не до шуток.
Ближе к весне нас перевели в лагерь, где для жилья были наскоро построены землянки. Опять сплошные нары. У тех, кто спал около дверей, к утру замерзала постель, лагерь был оцеплен двумя рядами колючей проволоки, а по углам - часовые вышки. Выводили нас на работу и обратно строго строем, а бригады, которые работали за общим оцеплением, сопровождал конвой.
Мы прошли процедуру снятия отпечатков пальцев, описания глаз, носа, волос, роста и других особых примет. Процедуру эту очень хорошо описал Анатолий Жигулин в повести «Черные камни». Как о нас заботились...
Но вот пришла первая долгожданная весна, а с ней - наши первые потери. Мои земляки еще крепились, а вот людей с Крыма и Кавказа сильно потрепала зима, да и работа тоже. Я видел этих людей еще в Казахстане, в ноябре, когда их везли по районам. На них жалко было смотреть: в осенних пальто, ботинки были обмотаны полотенцами или другими тряпками, кепи были тоже обвязаны. Кроме холода сказывалась еще утомительная дорога через Черное и Каспийское моря. В Казахстан они уже приехали измотанными и больными. А здесь их ждало новое испытание. Кормили по труду [т. е. в зависимости от выполнения нормы - В. К.] очень плохо. В систему питания было введено три котла. Первый котел: 400 г хлеба и дважды в день суп - это при невыполнении дневной нормы. Второй котел: 600 г хлеба и три раза в день суп. И третий котел: 700 г хлеба и три раза суп. Те, кто попадал на двухнедельную котловку на первый котел, редко выживали. При таком питании норму, как правило, уже не выработаешь, а это, считай, постоянно первый котел, на котором далеко не протянешь. Многие еще были вынуждены менять хлеб на табак. Я в то время не курил и был избавлен от искушения менять хлеб на курево.
Как-то в апреле мы с братом Иваном встретили дядю Адольфа, который уже испытал первый котел. Лицо его было опухшим, но увидев нас, он заплясал от радости. Долго разговаривать не пришлось; мы дали ему по куску сахара. Накануне нам выдали месячную норму сахара - 500 граммов. Вскоре после нашей встречи дядю перевели в подсобное хозяйство Баландино трактористом, это его и спасло.
Как известно, нас мобилизовали в зимней одежде, здесь нам ничего не выдавали. К валенкам мы привязывали колодки, чтобы не мокли ноги, но летом-то в валенках не походишь. И вот лагерное начальство нашло выход: отобрали наиболее пробивных мужиков из трудармейцев и в сопровождении представителя НКВД отрядили их в Казахстан и другие области за летней обувью. Кроме того, им было наказано принимать от родных посылки, кто сколько сможет. Среди мужиков был и наши двое: брат Иван и, теперь уже бывший парторг нашего колхоза Гайн. Насколько я помню, справились они неплохо. Мои земляки получили посылки от наших родных. К их возврату мы уже сменили несколько мест работы и побывали в бане, где прошли через дезинфекционную камеру, которая спасла нас немного от вшей. Здесь в бане я увидел, что могут натворить вши. Среди нас в бригаде был учитель, очень скромный и порядочный человек. У него было расцарапано тело вокруг пояса вплоть до мяса. Эта баня спасла нас от больших бед.
С прибытием посылок настроение наше улучшилось. Я получил от матери и отца несколько килограммов муки и топленого масла. Все это ежедневно добавлял к своему скудному рациону. Был я экономным, да и брат постоянно следил за моим режимом. Были среди нас мужики, которым хватило посылок на пару дней. А вот людям с Крыма и Кавказа не было посылок, их родные не смогли их прислать, не на что было купить или обменять вещи на хлеб.
К этому времени нашу бригаду выводили за оцепление на прокладку железнодорожного полотна под конвоем. Нам отводили рабочее место и объясняли, где находится запретная зона. Погода стояла теплая, и мы могли раздеться и даже купались в ямах, где не высохла еще вода. Здесь можно было-бы и покормиться, т. к. дорога строилась по пшеничному полю, было полно колосьев, но конвой строго следил, чтобы никто не собирал их. Нам оставалось лишь подчиняться. Стрелки были настолько строги, что даже не разрешали разводить костёр, чтобы в обеденном супе сварить принесенную муку. Ешь всухую, что некоторые и делали. Здесь бригады недолго проработали.
Нас перевели в другой лагерь [т. е. стройотряд - В. К.] под номером семь, самый большой по всей стройке. На работу выводили через двойные ворота, причем под музыку духового оркестра. В этом лагере были построены полубараки, более просторные и светлые. Была здесь своя баня с дезинфекционной камерой, где уничтожались наши спутники - вши. Борьба с ними была жестокой. Каждый вечер перед отбоем шла проверка на вшивость, не дай Бог найти хоть одну вошь, тебя тут же в дезкамеру и постель тоже. Я как-то за одну ночь прошел ее три раза.
В одиннадцать часов вечера нас выстраивали по бригадам, шла проверка. Тут же нам зачитывали приказы начальника стройки. Обычно это были приказы судебного характера, причем большинство по 58 статье. В числе осужденных были и мои земляки. Двоюродному брату дали восемь лет, Беннеру Якову - расстрел, Гергерту Якову - десять лет. Такова наша жизнь была внутри лагеря, а работать мы ходили на строительство бетонного завода. Здесь мы начинали работать с нуля и проработали до самого пуска. Было много земляных работ. Прорабом был русский по фамилии Мартынов, он был неплохим человеком: котловку нам всегда выводил по третьему котлу.
В это время начала чувствоваться слабость: личные ресурсы истощились, а казенное питание при такой нагрузке было явно маловатым. Нормы же выработок не уменьшались, а скорее, наоборот, увеличивались.
К нам на стройку как-то на белом жеребце прибыл начальник строительства Комаровский, а его адъютант - на черном. Лошади их лоснились от чистоты, такими же были и седоки, не чета нам. Много времени спустя я прочитал воспоминания Комаровского, и не нашел ни слова про нас, немцев. А ведь ЧМЗ построили советские немцы. Ну да пусть это будет на совести автора.
К зиме сорок второго года строительство завода было завершено, работало две бетономешалки и мы надеялись остаться здесь, на той же работе. Но начальство решило по-другому. Нас снова перевели в другой лагерь [т. е. стройотряд - В. К.]. Номер три. Работать пришлось на погрузочно-разгрузочном комбинате. Было это уже в декабре, морозы стояли 35-40 градусов. Это был сущий ад. Работа была тяжелая. Разгружали вагоны с металлом и лесом. Люди были истощены, оборваны. Было много обмороженных. Обогрева не было. С работы не отпускали, пока не разгрузишь вагоны. Я обморозил обе пятки и большие пальцы на ногах. Левый палец начал гнить, но на работу все равно выгоняли.
Как сегодня помню один декабрьский день, когда нам привезли обед. В бочке литров на шестьсот привезли гороховый суп. Раздатчик, мешая своим черпаком, до дна не доставал и первым доставался только бульон. Мне в котелок попалась половина горошины, а впереди еще пять часов работы. Для супа нам редко требовалась ложка, пили, как говорится, из горлышка. Бригада стала распадаться. Бригадир первый из наших мужиков умер, а там пошло: кого - туда же, кого - в стационар. Иван, брат, тоже попал в больницу. Ему сделали операцию, и весной сорок третьего он был актирован и отпущен к родным. Это была для меня большая утрата. Я был в отчаянье, дошел до того, что однажды ночью скинул рукавицы и шапку в сорокаградусный мороз, пусть мороз докончит меня. Как назло, мороз не берет. После этого я уже не помышлял сделаться инвалидом. Вспомнил родных, стало очень жалко мать, которая осталась одна. Отцу дали четыре месяца тюрьмы за прогул. Дело его могли и замять, но он поругался с директором. Он его назвал фашистом, а отец его - сволочью. Срок отбывал в Петропавловске. После срока отца забрали в трудармию, но по состоянию здоровья его вскоре отпустили.
После Нового года по комиссовке я получил легкий труд, и меня направили работать в столярный цех. Здесь было намного легче, а главное - в помещении тепло. В конце апреля я простыл и с высотой температурой обратился в медпункт при цехе. «Пойдешь на сливочное масло» [сказали мне там], что это означало, я не знал, и у меня впервые за этот год потекли слезы. Мне дали направление в стационар, где я пролежал две недели. Первого мая [1943 г.] нам дали в стационаре усиленный паек. После выздоровления работал опять в цехе, но недолго. Посинели и опухли у меня ноги до колен, и снова стационар. Здесь я встретил своего земляка Германа Асмуса, худющего донельзя. «Что с тобой?» - спросил я его. Ответ был прост: «Я хочу вырваться отсюда, вырваться через актирование, буду продавать свой хлеб до тех пор, пока не отпустят к родным». Так он был настроен, и он добился своего.
Это была самая тяжелая зима за все годы войны, многие из наших не дожили до Победы.
В начале июня меня и еще таких же, как я, отправили в Чебаркуль, где был еще один лагерь на берегу озера. Все перетрубации и перемещения проходили только ночью и в сопровождении охраны. Мы должны были подчиняться командам, как стадо животных. Здесь нас всех положили в стационар и через две недели часть из нас выписали, в том числе и меня. Но мы были еще настолько слабы, что работать были не в состоянии, и нас устроили в отдыхающую колонну. Была такая для восстановления сил. Чтобы совсем не бездельничали, нам выдали пропуска для выхода из зоны. Задание давали такое: одна группа собирает грибы, другая - ягоды. За каждый собранный котелок получаешь вечером дополнительный черпак супа. Летом сорок третьего давались уже вторые блюда и премиальные, правда, тем, кто работал. Мы же, отдыхающие в колонне, получали шестьсот граммов хлеба, три супа и одно второе.
Итак, мы собираем для лагерного начальства грибы и ягоды. Мы с Кнителем [Книттель, нем. Knittel] собирали малину. Но прежде, чем собирать ягоды, мы лакомились сначала брусникой до оскомины, а потом шли собирать малину. Котелки наши никогда не бывали полными и дополнительный черпак супа нам не улыбался. Не беда: у нас была брусника, ее мы собирали про запас. Через две недели мы с Кнителем уже бегали наперегонки. Вот что значит природа, и возможность свободно в ней общаться. Радости наши были недолгими. Через каждые две недели мы проходили комиссию, где определялась наша физическая функциональность. Было три категории [труда]: легкий, средний и тяжелый. Наше с Кнителем состояние определили легким, соответственно ему мы получили и работу.
Наш лагерь находился на территории Ильменского заповедника. По приказу из Москвы здесь разрешили валить лес, но вскоре прекратили повал, и к концу лета повалыцики и трелевщики были переведены в Нижний Уфалей. Мы же, легкотрудники, должны были под грабли убрать вырубленные делянки, а весь мусор сжечь. В бригаде было человек двадцать пять, и вот нас под конвоем выводили на работу в лес. Обряд построения и следования в пути и на месте работы был таким же, как и у заключенных, осужденных судом. У нас было маленькое исключение - мы могли говорить «товарищ».
Здешний состав охраны был не так строг, как на ЧМК. Это были в основном, пожилые люди. В лесу нам десятник отводил место, и мы чистили и жгли все подряд. У каждого был свой костер. Но после обеда, который обычно привозили в три часа, собирались по несколько человек у одного костра. Тут в ход шли воспоминания о домашних харчах. О женщинах, девушках, книгах никогда не было разговора. Одни мысли - о хлебе. Ведь недоедали уже второй год. Грибов и ягод на делянках уже нет, а дальше в лес - нельзя, там зарубки на деревьях, а это означает - запретная зона. Иной раз уговоришь конвой сходить за грибами, но с уговором: не заблудиться и набрать грибов и на его долю. Но гриб есть гриб. Это не мясо, силу не даст.
Осталось в моей памяти два случая, происшедших в тех местах. Помню их как сегодня.
Животный мир здесь был непуганый с двадцать четвертого года и нам на пути на работу и обратно часто попадались козы, лисы, зайцы. Как-то у нас на пути оказалась лиса. Она не обращала на нас никакого внимания, как будто была одна. И мы стали хором уговаривать стрелка подстрелить ее. «Я не попаду в нее», - говорил он. А мы за свое: «Стреляй». Бедный, не устоял от такого натиска. Выстрел был неудачным. «Стреляй с пенька, лиса ведь не уходит», - кричим мы. Выстрел с пенька задел лисицу, она сделала сальто и кинулась бежать прихрамывая. Убежать ей не удалось. Самый высокий из нас - Клайн [Клейн, нем. Klein] в два шага оказался рядом с лисой, схватил за хвост и ударом об пенек добил ее. Шкуру сняли прямо на ходу. Мясо Клайн взял себе, а шкуру отдал стрелку. У проходной, спрятав мясо под одежду, мы прошли ворота. На другой день Клайн не вышел на работу, видимо лисятина отравила истощенный желудок Клайна. С тех пор его никто не видел.
Второй случай тоже показывает, что происходит с человеком, когда он недоедает длительное время. Однажды к нам не приехал обед, а ведь он был заправкой перед маршем домой, в лагерь. Было это исключением, обед нам, как правило, привозили всегда. Что случилось, никто не знал. Что поделаешь, отработали и строем нас повели в лагерь. Пройдя полдороги, кто-то заметил на обочине дороги наш разлитый суп. Был суп овсяный. Что тут началось... Сейчас это кажется комичным, но тогда это была трагедия. Все бросились сгребать суп: кто ложкой, кто просто руками. Подобрали вчистую. Хвоя, которая попадала в рот вместе с супом, выплевывалась как шелуха от семечек. В лагере нам выдали потом наш обед.
С матерью я регулярно переписывался, но из-за частых переводов и перемещений письма задерживались. Да и цензура была иной раз причиной тому, что письма не доходили. Первое письмо, которое я здесь получил от матери, было странным. Она спрашивала, жив ли я еще. Дело, видать, было в том, что когда меня перевели сюда, мои земляки потеряли меня, а раз не видать меня, значит, концы отдал, о чем они матери и сообщили. Много слез пролила она, пока не получила от меня, еще живого, письма. Еще она сообщала, что отца снова забрали в трудармию. Сколько можно матери провожать отца? В царскую армию, где прошел первую войну четырнадцатого года; затем гражданская война в Красной Армии. Возвращался всегда домой без единой царапины. Пули его обходили. Были проводы и другого характера: в тюрьму два раза (пришлось матери переносить подозрительные взгляды землячек, но она знала, муж вернется опять домой). А вот последние проводы были безвозвратными. Отец умер по дороге из Пермской области в Казахстан. Где-то по дороге его сняли с поезда совсем больного. Но об этом я узнал от матери в более поздних ее письмах. Могилы нашего брата не обозначались, просто в землю и конец.
Закончилась уборка в лесу, и нас опять переводят. На этот раз в Нижний Уфалей, правда, не в сам город. К октябрьским праздникам мы были уже на новом месте. Обстановка та же, лагерная. Работа та же, что и под Чебаркулем. К этому времени я сильно ослаб, ели передвигал ноги.
В середине февраля меня вызывает Отт, помощник начальника колонны по быту, и предлагает работу дневального в бараке, где жили одни доходяги. Я отказался, знал, что с работой не справлюсь. Пол и нары приходилось скоблить ножом раз в неделю, а мыть через день. А сколько воды надо, особенно кипятку. Доходяги пили кипяток до безумия. «Ничего, - говорит Отт - будем заставлять освобожденных, пусть помогут». В других бараках так и делали, но там был другой контингент, да и дневальные были людьми здоровыми (обычно дневальные были постоянными и имели блат на кухне). В конце концов, Отт уговорил меня. Должен сказать, это был для меня каторжный труд. С шести часов утра до отбоя в одиннадцать часов вечера все время на ногах. Выдержал недолго и пошел проситься опять в бригаду. Отт ни в какую: «Помогу». Я отказываюсь, не то пойду в штрафную бригаду. «Ладно, иди, утром разберемся», - говорит мне Отт. Наутро я стоял у проходной, ждал свою бригаду. Отт всегда был на разводе, это входило в его обязанности. Увидев меня, погрозил кулаком. В бригаду меня не пустил. После развода подошел ко мне и говорит: «Дурак ты. Я ведь хочу, чтобы ты остался живым и вернулся к своим родным. Ладно, пошли, будешь работать в кипятилке. Одного переведу в твой барак дневальным. Согласен?» Что же, я согласился. На мое место поставили Аккерта, крепкий мужик, он может заставить освобожденных работать.
Итак, я вместе с Капитаном, так звали моего напарника, готовлю кипяток для лагерных нужд. Напротив нас - лагерная кухня, которую мы не обязаны были снабжать кипятком, чем Капитан и его сменщик пользовались. Процесс между кухней и кипятилкой был прост. Воду качали из поселка, расположенного в двух километрах от лагеря. Бывали дни, когда энергии не было по несколько часов, что для кухни было ЧП. У нас же котел всегда мог выдать шестьсот литров кипятка и всего за пятнадцать минут. В этот критический момент повара были вынуждены идти на поклон к нам и не с пустыми руками, как говорят, а с котелком супа. Видите, как все было просто. Я заработал как-то оплеуху от своего Капитана за отпуск кипятка, не получив оплату. Потихоньку у меня все налаживалось, стал набирать вес. А тут к нам прибыл в кипятилку хвоевар из Челябинска. Хвойный настой давался как [противоцинготное вместе с дрожжами]. Хвоевар был добрейшим человеком, мы с ним быстро сработались. Звали его Гехт Отто [Оttо Несht]. Я с ним до сих пор не теряю связи. Он меня часто угощал остатками своих дрожжей, потом от них была у меня страшная изжога.
Все шло неплохо. Прошел за это время несколько комиссий, а в начале лета получил на комиссии средний труд. Это означало - работа в лесу. Просить помощи не у кого. Отта в лагере не было.
На этот раз работа оказалась не такой уж тяжелой. Трелевали мы лес на лошадях. Было это межу Нижним и Верхним Уфалеем. Что можно сказать о трелевке? Режим здесь был строгий, даже очень строгий: не смей садиться верхом на лошадь, кнут был запрещен, только понукание и добрые слова. Обед лошадям давался три раза и, можно сказать, неплохой. Шесть килограммов овса. Во время кормления лошадей мы, возчики, не отходили от корыта. Не столько следили за лошадьми, сколько за конюхом. Стоило ему отвернуться, как наша рука лезла в корыто. Потом мы отпускали лошадей пастись, а сами жарили овес. Это нас поддерживало. Я думаю, лошади были не в обиде на нас.
Здесь я познакомился со своим будущим тестем, мы работали в одном звене. К концу лета работа была закончена, и нас вернули в лагерь в Нижний Уфалей. И мне опять немножко повезло. Занес я как-то в сушилку свои портянки, а там работал один финн, который предложил мне с ним работать. «Какой может быть разговор, конечно, согласен». Он тут же пошел к коменданту и обо всем договорился. Снова блатное место. Надолго ли? Пусть хоть на несколько месяцев, а там лето, может, что изменится в нашей жизни.
Теперь нас уже одевали за государственный счет. Из старых или простреленных шинелей нам шили бушлаты, на ноги - бурки, подшитые резиной от автомобильных скатов. Бушлаты были теплыми, а в бурках многие обмораживали ноги.
Во время работы в сушилке мне запомнился один случай, который подробно опишу. Я как обычно дежурил ночью, а днем - Эдуард. В дневное время сушили белье для прачечной, которая находилась напротив. В один из вечеров пришел ко мне рабочий кухни: «Тебя просит моряк, чтобы ты пришел к нему на кухню», - говорит он. Что ему надо? Приглашение, правда, принял, ведь всякий контакт с поварами имел хорошие последствия. Пришел на кухню, мне моряк показывает на мешок: «Вот мешок, в нем коровьи уши, их надо осмолить к утру, тебе ведь все равно ночью делать нечего. Сосчитай сколько, и пять штук оставь себе за работу». На этом разговор закончился. Я пошел выполнять заказ. После отбоя я принялся за дело. Жара в печках было достаточно, хоть целого быка зажарь. Запах жареного мяса раздразнил меня, и я решил попробовать. Ничего, вкусно. Позвал Эдуарда попробовать. Его не пришлось звать дважды. Попробовали. Он вскоре пошел спать, а я продолжал смолить. Утром, оставив положенные мне пять ушей, отнес готовую продукцию на кухню. После завтрака я лег спать. В обед Эдуард меня разбудил. Что такое? Оказывается, наши желудки не смогли переварить мясо от этих ушей, нас прохватил сильный понос. В санчасти, куда мы обратились за помощью, нам ничем помочь не могли: лекарств у них не было. Все что они смогли, это дать совет: что можно кушать, а что нельзя. И выходило, что можно кушать - у нас того не было; а что нельзя - то это наш дневной рацион. Хлеб был всегда сырым и черным, супы и вторые блюда, как правило, рыбные. А это нам и было противопоказано. Мы дошли до полного изнеможения. На нас же еще, кроме сушилки, возлагалась обязанность разгружать автомашины с дровами для лагеря.
В эти трудные дни нас выручали мои земляки: братья Шеферы - Давид и Егор. Они ночью разгружали машины с дровами и заготавливали дрова для сушилки. Мы им платили своим пайком. Не знаю, как бы мы дальше просуществовали, если бы не знакомый Эдуарда, который дал нам муки (шоферы имели свободный выход из зоны). Эта мука спасла нам обоим жизнь. Мы жарили ее прямо на наших печах и ели маленькими порциями. Неделя опасности была позади, постепенно все наладилось. Так прошла еще одна зима.
В апреле меня направили работать на ПРУ (погрузочно-разгрузочное управление). Здесь работа была тяжелая. Но люди, которые здесь трудились, имели контакты с жителями Верхнего Уфалея. В чем заключался контакт? С дровами у местного населения было неважно, и этим пользовались мы. Ты им дрова - они тебе деньги, картофель или молоко, как сумеешь договориться. Иначе ты не выдержишь и неделю. Начальство знало об этом и прощало нам эти комбинации.
День Победы мы встретили на погрузке вагонов. Была большая радость и надежда, что и наша судьба вскоре решится. Но не тут-то было. Уже через два месяца нашу бригаду целиком отправили на самую изнурительную работу, т. е. на лесоповал. Здесь навара со стороны не было. Только паек. В сорок пятом ввели дополнительные пайки - это санпаек и ростпаек. Если ты имел рост свыше метра семидесяти трех сантиметров, то получал ростпаек. Но для повальщика даже это питание явно было маловато. Поэтому бригады меняли через несколько месяцев. Особенно трудно было зимой. Пока доберешься до делянки по снегу, уже устаешь, как собака, а потом целый день руби, пили, норму нужно сделать, иначе не получишь премиального блюда. Летом хоть грибы, ягоды, а зимой - ничего.
Летом была снята с нас охрана, но надзорслужба за нами осталась. После работы будь любезен быть в лагерь, иначе будет наказание. За такую провинность можно было получить штрафную бригаду или ночной изолятор.
В лесах Уфалея было много саранок. Это многолетнее растение семейства лилиевых. Луковицы саранки содержат крахмал, и мы ели их и сырыми, и жареными, и вареными; пекли даже шанежки и продавали их на «базаре» на территории лагеря. В цене они почти не уступали хлебу.
Лето в этом году было очень дождливое. Мы были сухими только ночью до подъема. Бригадиром на повале в нашей бригаде был Карп Яков, будущий сват моего будущего тестя. Он был неплохим человеком. При нем бригада всегда выполняла норму. Это зависело от контакта бригадира с десятником лесоучастка: может выделить делянку с хорошим лесом без берез и кустарников. Работали мы по два человека. Все лето сорок пятого мне пришлось проработать на повале.
Зимой в начале сорок шестого года я снова попал на ПРУ. Работа мне была уже знакома и условия выживания тоже. В основном мы разгружали машины с круглым лесом, в звене нас было по шесть человек. Двое на машине, остальные откатывали кругляк. Троих из звена я запомнил на всю жизнь. Это были три брата - Иван, Роман и Иосиф. С Романом у нас сохранились дружеские отношения до сих пор. В ночную смену, когда не было машин, мы промышляли дровами, а утром хозяева с нами расплачивались.
Служба в ВОХР
Первого мая сорок шестого лагерный надзор с нас сняли полностью и котловку аннулировали. Взамен выдали продовольственные карточки. За жилье лагерь теперь не отвечал, правда, из бараков нас не выселяли. Казалось бы, мы - на воле, но не так-то легко МВД выпускал нас из своих сетей. Теперь нашим опекуном был комендант. Раз в месяц, будь добр, предстань перед ним, иначе будешь наказан.
С осени сорок второго до сорок шестого года я не знал вшей. Видимо, начало сказываться общение некоторых ребят с женщинами. Надо было как-то избавляться от вшей. И мы с Романом решили покинуть лагерные бараки. Ушли на квартиру к старикам на Волчьей горе. Устроились по тем временам неплохо. Старики жили не лучше нашего, правда, у них была своя картошка. Помню, как-то раз нас дед угостил ухой из рыбьей чешуи, которую сохранил с прошлого года. У стариков мы встретили Новый 1947 год. Что этот год нам даст? Прошел ведь уже четвертый год, а распускать нас и не собираются. Отпускают только больных.
Прошел январь. Первого февраля нас с Романом вызвали в контору и объявили приказ о нашем переводе в охрану (заключенных охранять). Добровольцев, видимо, больше не было, тогда дело оформили приказом. Теперь я ношу погоны стрелка военизированной охраны. В течение двух недель прошел обучение. Изучали Устав караульной службы и материальную часть винтовки. Получали пищу в столовой: семьсот граммов хлеба, три раза суп и одно второе. Была еще и зарплата - двести рублей в месяц. Это было, конечно, лучше и легче, чем на ПРУ или в лесу, но душа противилась охранять людей. Тем более не так давно мы сами были под охраной. Но обязаны были подчиняться [...].
[...]. Мне не давала покоя мысль: почему это вдруг нам, немцам, доверили оружие, ведь, наверно, не от хорошей жизни ГУЛАГ пошел на это? А дело было вот в чем: солдаты, которые несли конвой и караульную службу, были демобилизованы или их срочно перевели в другое место, точно сказать не могу, но факт тот, что лагерь остался без конвоя. Работа в лесу приостановилась, заключенных некому было выводить на работу. Таким образом, пригодились мы - немцы-трудармейцы. Заключенные были возмущены: как это так, ведь мы воевали против них, а теперь будь добр под нашу охрану. Многие из заключенных были на фронте. Да и своя братва относилась к нам с презрением. Со временем все свыклись с такой охраной. Мы находились в охране по принуждению [...].
Нелегальный отпуск
[...]. В середине лета пошли разговоры, что нам будут предоставлять отпуска. Это была большая радость: в будущем получить отпуск и навестить родных. Прошло ведь уже пять лет, как меня разлучили с матерью. Какая будет радость для нее снова увидеть своего сына, которого видела последний раз зимой сорок второго. С этого дня я стал добиваться долгожданного отпуска. Написал рапорт на имя командира взвода, который мне обещал за хорошую службу отпустить первым из своих подчиненных. Командиром взвода у нас был младший лейтенант Яковлев. Службу он знал неплохо, но был неграмотным. Свое обещание командир не выполнил: оказывается кроме рапорта и хорошей службы, надо еще иметь и подход к начальству, что было мне не свойственно.
Меня опередили Рользинг и Гаас [Хаас, нем. Нааs], они, видимо, уломали Яковлева, но как - не знаю. Из других взводов отпуск получили еще четыре человека. Всем шестерым был разрешен выезд к родным, да еще и с оплатой дороги. Мне и моему сменщику Шпади [Sраdi], когда мы во вторую смену получили отпуск, выезд не улыбнулся. Когда мы приехали в Челябинск в штаб охраны, чтобы получить разрешение на выезд, нас просто выгнали и велели немедленно вернуться по месту службы. Понурыми мы вернулись со Шпади из Челябинска.
И все-таки мы решили уехать, будь что будет. Приехав в расположение дивизиона, на другой день уложили свои скудные пожитки и на вокзал. Билеты мы не достали, наши справки, которые нам выдали, не имели силы, их лучше было не показывать. Единственный способ уехать - это в тамбуре или на крыше вагона, что мы и сделали [...].
[...]. Таким вот образом на перекладных добрался до Кокчетава, а здесь на военной машине солдаты довезли до села Антоновка. Поблагодарив солдат, я пошел узнать, где живут немцы. Первая женщина, которую я встретил, объяснила мне: там за последней улицей в землянках живут немцы. Был жаркий летний день. И вот передо мной первая землянка. Подхожу поближе: в дверях стоит моя землячка, худая и одетая, можно сказать, в лохмотья. Забыл и имя ее, и фамилию. Она сперва, вроде, испугалась, ведь всякий человек в форме вызывал у моих земляков страх, но когда я заговорил по-немецки, она успокоилась. Она узнала меня. На мой вопрос, где живет моя мать, она с радостью показала на землянку.
Поблагодарил я эту женщину и поспешил доставить радость матери, тете Амалии и сестренке Эмме своим приездом. Радости не было границ, были и слезы, но тоже от радости. Проходя по улицам мимо землянок, видел, как в их дверях появлялись женщины и дети, они провожали меня нехорошим взглядом: им казалось, что я представитель НКВД, а эти люди всегда приносили им горе.
Мужиков среди немцев почти не было, они все еще были в трудармии. Когда улеглись первые радости, мои родные взялись за мой туалет. На голове у меня был слой шлака - с палец толщиной, его надуло с паровоза. К вечеру пришли соседи к матери, чтобы поближе на меня посмотреть и узнать про своих, что на Урале. Пришел и дядя Конрад на своей деревянной ноге, как всегда немногословный. Работал он здесь кузнецом. От голода мои односельчане не пухли уже, но с одеждой было очень и очень плохо. Мне говорили, что в семьях, где у матери одна или две дочери, платье носили по очереди. У моих родных дела были немного получше. Мать моя была человеком деловым, в хватке она не уступала мужикам. Люди жили надеждой, не может же быть все время плохо. Мне даже подыскали девушку, приезжай совсем и женись, но насовсем я не мог пока приехать, об этом не могло быть и речи. Видно срок наш еще не вышел [...].
[...]. Повидав всех близких и знакомых, подошло время возвратиться к месту службы. Опаздывать было нельзя, ведь я уехал из Уфалея без разрешения. Начальство до истечения моего отпуска не сильно волновало, где я нахожусь. Пока мы находились в охране, спецкомендант нами сильно не интересовался, надеясь на командиров дивизионов.
Мать к моему отъезду натопила сливочного масла килограммов пять, а дядя Кондрат запаял его в консервные банки. У матери в то время была хорошая корова. С этим мы и отправились на попутной машине в Кокчетав. Здесь мне повезло: я достал билет до Петропавловска в товарном вагоне. Мы с матерью попрощались и, с надеждой на следующий год снова увидеться, я занял свое «купе», и поезд тронулся. Тяжело было расставаться [...].
[...]. Вскоре после моего приезда все наше хозяйство переехало еще дальше вглубь леса. Восьмая подкомандировка находилась в тридцати километрах от города, кругом одни сосны и синее небо над головой. Я втянулся опять в свою службу, жизнь должна была улучшиться. Время движется все дальше от тяжелых дней войны, и так хочется наедаться досыта, но пока только паек. С получки, иной раз, поедешь в город, где на базаре кое-что перехватишь или же в кино сходишь. Была уже такая потребность. Книг не было, газет тоже. Внешняя связь - только письма, проверенные цензурой. И все-таки мы жили и приносили какую-то пользу стране.
Зима сорок восьмого года принесла нам облегчение: стали продаваться хлеб и сахар, последнего было столько, что некоторые ребята отсылали его в Казахстан. В феврале, в день Красной Армии, группе ребят, в том числе и мне, присвоили звание ефрейтора и увеличили нам зарплату на сто рублей. Все это сказалось на нашем настроении [...].
[...]. Между тем пришла осень, а за ней и зима. Я снова подал рапорт командиру на очередной отпуск. Отказа не было, только просил подождать до декабря. Это меня не устраивало, я боялся казахстанской зимы, а что она сурова, мне известно по 1941 году. Пришлось ждать, пока начальство даст добро. Наконец, дождался своего отпуска, а было это в начале декабря, и опять как в прошлом году без права на выезд. Еще летом мы с матерью договорились, что приеду и заберу ее с Эммой к себе. В то время это было еще возможно, а после последнего Указа правительства будет очень сложно. Я решил рискнуть, сколько можно еще ждать? И прямо со свадьбы Шнайдера [Шнейдер, нем. Schneider] пошел на станцию. Билеты были в продаже. Дядя Адольф, у которого я был на октябрьских праздниках, посоветовал мне ехать через Акмолинск, оттуда, вроде бы, легче добраться до Кокчетава. Этим советом я и воспользовался.
На этот раз у меня на руках, кроме справки, что нахожусь в отпуске, было еще оперативное удостоверение с фотокарточкой, заверенное печатью. Этот документ был выдан сроком на один год до 31 декабря. Надо было торопиться. Билет я купил свободно и на самой верхней полке доехал до Акмолинска (Целиноград). Здесь мне помог один моряк, воспользовавшись добротой кондуктора. Снова верхняя полка, и на другое утро я в Кокчетаве [...].
[...]. Сорок восьмой год заканчивался намного лучше, чем предыдущий в продовольственном отношении. Зато права немцев ограничивались еще одним Указом. Этот документ предусматривал 20 лет ссылки за оставление места жительства самовольно. Соединять семьи разрешалось только вызовом одного из членов семьи через МВД. В такой вот тяжкий момент я приехал к матери, чтобы увести ее с собой. Мне показываться в комендатуре было опасно, поэтому мать решила съездить в район сама. Она надеялась на помощь участкового коменданта. В первый раз ей сказали, чтобы приехала через неделю. В это время мы встречались с родными: побывали у дяди Андрея в Кенашах, у Ивана Филипповича. Спустя неделю, мать опять поехала в район с надеждой получить разрешение на выезд. Возвратилась она с отказом, нужен был вызов сына, сказали ей. Значит, осечка. Ну что ж, надо возвращаться на службу, ведь срок отпуска истек еще 15 декабря, а сегодня уже 24 декабря, канун Рождества. Я еще помню, сколько волнений и радости приносил нам этот праздник в двадцатых годах. На этот раз Рождество было безрадостным. Мать, правда, находила утешение в Библии и в книгах религиозных песен [...].
Продолжение службы в охране. Создание семьи
[...]. Я остался на сутки в Челябинске, надо было повидать двоюродную сестру Марикье с мужем, а Миллер уехал в Уфалей. На следующий день я уехал из Челябинска и 30 декабря вечером вернулся в свою родную казарму. В итоге опоздал на 15 суток. Без последствий это, конечно, не пройдет. На следующее утро пошел на доклад к командиру дивизиона Кузнецову. Встретил он меня неприветливо, но видно было, что рад, что я хоть с опозданием, но вернулся. «Ты о чем думал? Опоздать на столько дней. Ну, да ладно. Вот пакет, отвезешь на станцию, там сидит оперативник. Скажешь ему, пусть даст телефонограмму в штаб охраны, что ты вернулся. Потом сходи к спецкоменданту», - после такого напутствия я отправился на станцию. Команда дана, ее надо выполнять безоговорочно. После того, как сдал пакет на станции, я отправился исповедоваться к коменданту. Изложив суть моего самовольного оставления места жительства письменно и устно, комендант велел мне после Нового года прибыть к нему с сухарями и деньгами. «Возможно, я тебя посажу на 20 суток в изолятор». В итоге я мог получить двойное наказание за один проступок. Вечером я доложил о моем разговоре с комендантом командиру дивизиона. «Посадить на гауптвахту и я могу, а пока к коменданту не являйся. Иди, пусть на завтра тебя включат в наряд», - сказал командир.
С Нового года я снова дежурю на вахте. Через полмесяца пришел приказ из штаба: «Кох - пять суток ареста». Отсидел я двое суток. Вышло так: после дежурства - на губу до следующего дежурства. Комендант больше меня не тревожил. Служба у меня пошла по-прежнему, правда, бывали маленькие инциденты, но за них я наказания не нес [...].
[...]. С матерью я регулярно переписывался, и мы не теряли надежды быть вместе. Я, кажется, придумал неплохой план. Надо было только с дядей Адольфом договориться и получить его согласие. Как известно, дядя жил на подсобном хозяйстве ЧМС, что в нескольких километрах от Челябинска. В первом же письме я предложил дяде получить в комендатуре вызов на мою мать и сестру Эмму. Если такой вариант удастся осуществить, тогда я потом через штаб охраны переведусь к ним. Ведь там был женский лагерь. Все было логично: переводы внутри Челябинска разрешались. Дядя со мной согласился и обещал немедленно заняться этим делом. Почему мать к дяде, а не к себе? Надоело жить все время в лесу, да и девушек здесь не было, а пора было обзаводиться семьей. Там, где жил дядя, было в этом смысле легче. Теперь осталось только ждать, когда дядя получит вызов для матери.
Между тем зима подходила к концу. Как-то вечером ко мне подошел наш повар Володя Гаар [Хаар, нем. Нааг] и говорит мне: «Пойдем к Кайзеру, к нему приехала семья из Казахстана и, кажется, есть взрослая дочь [Полина]». Генриха Кайзера я знал еще с сорок четвертого года, да и сейчас часто встречались, но, чтобы вот так просто пойти поглазеть на его семью, я не мог. Но этот настырный Гаар в конце концов уломал меня. Гаар был добродушный малый, где-то в Казахстане у него была семья [...].
[...]. Двадцать третьего октября 1949 года мы с Полиной стали мужем и женой. Радость была большая, но она была омрачена восьмого декабря. Забыл написать об одном эпизоде, который оставил горький осадок. Примерно за неделю до нашей свадьбы меня вызвал к себе в кабинет зам. командира по политчасти. Что могло это означать? За мной не было никаких грехов, чтобы я был удостоен такой чести, но замполит причину нашел. Он знал, что я женюсь, и каким-то образом разнюхал, что для невесты готовится венок. По его идейным соображениям это был акт не в духе времени. Замполит дал мне понять, что невеста должна быть без венка. Обидно. Даже в день своей свадьбы ты был не волен поступать, как хочешь. Когда я рассказал о своей беседе с замполитом родным Полины, возмущение было глубоким. Особенно возмущалась моя будущая теща. Тем не менее, мы сыграли свою свадьбу, хоть и без венка. Сделал одолжение замполиту. Это ведь не первые капризы были в нашей жизни, и видать не последние, пока нами командует МВД.
Перевод в Челябстрой. Жизнь на спецпоселении
Итак, восьмое декабря 1949 года. Служба шла как обычно, но вечером после смены дежурств нам сообщили, что все немцы увольняются в течение 24 часов. По каким причинам, нам не сказали. Служили вроде неплохо. За три года нашей службы был всего лишь один побег. «Снимай погоны, сдай оружие, а за обмундирование с вас вычтем за износ». Мы были уже привычны ко всяким пертурбациям, начиная с 1941 года, перенесем и это. Мы люди дисциплинированные. Но передо мной стояла проблема: как на это известие среагирует моя жена Полина. Мы до сих пор были не расписаны. Спасибо ей и ее родителям, особенно отцу Генриху Кайзеру, что Полина согласилась разделить мою судьбу: как жены декабристов, она пустилась в неизвестное.
Куда нас переводят снова, нам сказали только на вокзале. Сказали в Челябинск. До станции нас сопровождал один майор, а другой майор из Челябинска принимал нас по списку. Если с нами, бывшими стрелками, не было особых хлопот, то с нашим кассиром Эрленбушем произошел конфуз. Эрленбуш был вольнонаемным в штате лагеря. Так вот этот человек не изъявил желания ехать, зная свои права. Майоры знали свои права тоже неплохо. Общими усилиями они скрутили Эрленбушу руки и забросили его в кузов машины. Уже на вокзале до них видимо дошло, что они перегнули палку, нарушили закон. Они извинились перед Эрленбушем и решили смягчить свой поступок за стойкой буфета, куда позвали и «злоумышленника». Этот инцидент помог впоследствии Эрленбушу устроиться на любое место работы. Нам же по прибытии 19 декабря в Челябинск предложили работу в тресте Челябстрой. Трест славился тем, что имел большой фонд жилья в виде бараков и очень низкой зарплатой для своих рабочих. И не удивительно, что здесь трудился, в основном, подневольный люд.
Нас, семейных, поселили по парам в одну комнату в 12 кв. метра. Нам дали две железные койки и один стол на четверых. В тресте, по рассказам старожилов, работали сперва принудительные работники, потом раскулаченные, пленные, а уж потом мы должны были замкнуть этот круг. Заработки были по всему тресту у рабочих 350-400 руб. в старых деньгах. Нас это не устраивало: прежде чем устроиться в Челябстрой, мы, человек 7 или 8, решили искать помощь у правоохранительных органов. Были мы у прокурора города и области, даже к военному прокурору ходили. У всех был один ответ: немцами ведает только один отдел по спецпоселенцам МВД, и помочь они не в силах. Не получив поддержки у прокурора, мы решили попытаться устроиться на ЧТЗ, там наверняка нужны мужские руки. В отделе кадров ЧТЗ, куда мы всей гурьбой зашли, были удивлены: «Вот это молодцы. Давайте мы вас оформим в башмачный цех, нам нужны такие рабочие», - сказал нам начальник отдела кадров. Мы были согласны на любую работу, лишь бы не в Челябстрое. Но когда кадровик узнал, что мы немцы, интерес к нам у него пропал. Он все-таки куда-то позвонил, и ответ ему был дан, видать, категоричный: гнать нас в шею. «Не получается, ребята, комендатура ваша нашла вам работу без нас», - сказал кадровик. Это надо же, в социалистическом государстве жить и быть бесправными.
В плохом настроении мы вернулись в бараки к своим женам. Кроме Яши Гаас, с которым мы жили вместе. Он посетил начальника областного управления по спецпереселенцам Луцкера. Яша просил перевести его к дяде, который жил в то время на ЧМЗ. Просьбу его удовлетворили. Эту радость он нам сообщил уже поздно вечером. Что же, я был рад за друга. Почему бы и мне не попытаться? Мать моя в то время уже с ноября жила у дяди Адольфа. Так вот, я решил на другой день тоже попытать счастье в управлении МВД, где так повезло моему другу. Выписав пропуск в дежурной части, я поднялся на третий этаж и стал ждать, когда меня пригласят к тому же Луцкеру (хотя фамилия у него немецкая, был он еврей). Пока я ждал приема, к кабинету подошел наш будущий комендант Домрачев (его ненавидели и презирали раскулаченные): «Ты что тут делаешь?», - спросил он меня. «Как видите, жду приема», - был мой ответ. Домрачев исчез в кабинете начальника, через несколько минут вышел. «Заходи, тебя ждут», - пробурчал он, явно недовольный мною. Я зашел в кабинет с малой надеждой на успех, уж больно сложная и гнетущая атмосфера была в этом здании, особенно для нас немцев. Но раз рискнул, то надо попытаться, а вдруг повезет. Предъявил пропуск Луцкеру. Он даже не предложил мне сесть, спросил по какому поводу я пришел. «Хочу получить у вас разрешение на перевод меня с женой к моей матери, которая живет на подсобном хозяйстве ЧМЗ», - изложил свою просьбу. «Итак, никаких переводов. Идите туда работать, куда вас привезли и не симулируйте, а то мы найдем для вас работу и жительство на более худшем месте. Вы поняли меня?» - такой был ответ. «Я вас понял», - сказал я, а сам подумал, что дом этот буду обходить за километр, не говоря уже о том, чтобы еще раз подняться на этот этаж.
В голове не укладывалось, за что нас так ненавидели такие люди, как Луцкер и Домрачев. До войны они, наверное, не имели представления о нас, но здесь-то в Челябинске должны были знать. Работая на стройке комбината, немцы сделали все возможное, чтобы скорее дать металл. Потом многие служили в военизированной охране, многие ребята получали благодарности от высшего командования ГУЛАГа. А тут опять такое отношение к нам. Обидно до слез. С такими думами я побрел к себе в барак.
16 декабря 1949 года утром пошел устраиваться на работу разнорабочим, что отмечено в моей трудовой книжке.
После Яши Гаас в комнату нам подселили Андрея Шнайдера с женой Валей. Наши «квартиранты», что первые, что и вторые, были хорошие ребята.
Немного о нашей с Полиной жизни в новых для нас условиях. Мое богатство было - поношенная шинель, хлопчатобумажные галифе и гимнастерка и несколько рублей. Еще у меня были новые валенки-самокатки, что прислала мне мать еще летом. Компенсацию нам выслали из штаба охраны только через две недели -150 рублей. Жена моя была немного богаче меня. У нее были поношенная фуфайка, подшитые валенки и пара платьев. В приданое от родителей она получила байковое одеяло, матрац пустой, пару наволочек да две тарелки. Еще отец ей подарил козу, но выслали деньги вместо козы. Вот это было наше семейное богатство. Наступили для нас тяжелые дни. Хорошо еще в магазинах были тогда дешевые продукты. Вермишель стоила 3 руб. 50 коп. - это была самого низкого качества вермишель, но съедобная и по нашему карману.
17 декабря я первый день вышел на работу. Копали мы с ребятами траншею под баню на улице Воровского и делали опалубку для фундамента. Работа была тяжелая и плохо оплачивалась. За полмесяца мне начислили 175 рублей. Попробуй прожить на них. Ведь требовались деньги не только на еду, надо было ежедневно сохранять тепло в бараке. И здесь был только один выход: тащить дрова со стройки, что и детали с большим риском. Если с дровами не удавалось, то мы по дороге домой собирали уголь вдоль железной дороги. И это почти всю зиму. У нас не хватало денег на дрова и уголь.
Полина не могла устроиться на работу, у нее не было паспорта. Ходила иной раз на мельницу на временную работу. Мне было ее жаль, не такую жизнь я ей хотел дать, но не моя в том вина. На новом месте опять наладилась связь с матерью. После приезда к дяде Адольфу она купила себе две козы. В Казахстане она продала свою землянку и корову, и этих денег ей хватило на два билета в Челябинск и на коз. В одном из писем мать спросила, что нам нужно из постельного белья. В своем ответе я поблагодарил мать за заботу о нас и в шутку попросил выслать нам сена для матраца. Спали мы на голой сетке, нечем было набить матрац. Уже работая на стройке кирпичного завода, что рядом с нашим бараком строился, я потихоньку стал обкрадывать кормящихся здесь лошадей. Таким образом, в течение месяца я набил наш матрац. Теперь мы с женой спали как короли.
Втягивались в новую обстановку очень тяжело, а тут еще обострилась моя болезнь желудка. Всему причиной были, конечно, эти нервотрепки с переводом нас в Челябинск, тяжелый труд и, особенно, плохое питание. Мне пришлось обратиться к врачу за советом и помощью. Результаты обследования были неутешительными: хронический гастрит и, возможно, язвенная болезнь 12-перстной кишки. Врач посоветовал мне перевестись на легкую работу, на что мне на врачебной комиссии выдали соответствующий документ. С марта 1950 г. по приказу я стал рабочим в столярном цехе треста Челябстрой. Любовь к столярному делу я сохранил на всю свою жизнь вплоть до выхода на пенсию. А пока пришлось осваивать профессию столяра и, что самое главное, я работал в тепле. Работали здесь, в основном, раскулаченные (комендатура с них была снята). К этому времени я оформил через комендатуру вызов матери. Жена получила паспорт, но на свою фамилию, мы не были еще расписаны.
Весной Полина устроилась на работу на кирпичный завод на сезон. Работа для нее была очень тяжелой. Весной посадили пять соток картошки, надо было создавать свою материальную базу, на одной зарплате нам не прожить. Я старался изо всех сил, работал как можно лучше, но выше 400-450 не зарабатывал. Пришлось заняться халтурой. На работу ходил пешком: летом через мостик, что на Миассе, а в распутицу через плотину около мельницы. Расстояние соответствовало четырем и шести километрам. Домой шел обычно с грузом, нес немного дровишек, что делали почти все рабочие. Так вот складывалась наша жизнь.
Андрей Шнайдер получил комнату в другом бараке и съехал с моей «квартиры». Осенью моя мать получила, наконец-то, разрешение приехать к нам. Приехала она не с пустыми руками. Она была, несомненно, богаче нас. У нас теперь были две козы, а значит, будет теперь своё молоко, в котором я так нуждался. Еще у нас появилась швейная машинка «Зингер» и постель стала мягче, но самое главное: нас стало трое.
С приездом матери мы почувствовали надежду на лучшее. Построил для коз небольшую сарайку и заготовил для них корм, в основном, картофельную ботву. Прошло лето, а за ним и первая для нас осень в Челябинске. В начале ноября Полина родила сына, но ребенок родился больным и через неделю умер. Это было для нас большим горем. Впоследствии Полина призналась, что виноват в этом был я. Наверно, так это и было.
Зиму 1950-1951 гг. мы прожили с большой натугой. Картофеля нам хватило только до весны. Зимой Полина не работала, а с весны пошла работать в Зеленстрой. Здесь была хорошая земля, и рабочим разрешали ей пользоваться. Мы сажали примерно 10-15 соток картофеля. Урожай здесь был всегда богатым. В этой организации Полина проработала всю жизнь. Весной мы купили себе поросенка, завели цыплят, даже кролики у нас были, но с разведением последних у нас ничего не вышло. Работали мы теперь все трое с утра до поздней ночи: сажали картофель, пололи, окучивали, заготавливали сено для коз, на мельнице покупали корм для поросенка. Зато теперь мы имели свое молоко, зимой будет свое мясо, а на следующий год будут и куриные яйца. Надежда на лучшее у нас была, если только нас не сдвинут снова с места.
При всей занятости, мы не забывали ежемесячно «исповедоваться» перед комендатурой, иначе наживешь себе неприятностей. После каждой «исповеди» чувствовали «душевное успокоение». Конца не видно было этим бесконечным отметкам. А жить хочется, как говорил мне двоюродный племянник из села Антоновка, когда мы с ним переходили железнодорожное полотно (ему было шесть лет). И мы втроем старались изо всех сил жить.
До 1957 года мы сами себя обеспечивали молоком, мясом, яйцами и картошкой. Полина получила еще пару соток под мелочь, где мы выращивали помидоры и морковь. Да и перед окнами барака сажали помидоры, огурцы, лук и даже цветы. А в 1957 году лидер нашего государства уничтожил весь скот в городах и в пригородах1. Пришлось зарезать наших милых козочек, да и свинью пришлось осенью зарезать. Это было тяжелым ударом для нас. К этому времени семья наша увеличилась: появились две дочери Лида и Элла. Как они плакали, когда резали наших коз. В этом году умерла моя двоюродная сестра Эмма, которая жила с нами с 1956 года. Ей было всего двадцать лет, умерла от туберкулеза.
После указа о снятии нас с комендатуры мы имели право увольняться с работы и менять место жительства, но в родные места возврата не должно было быть, а это значит, что не все еще обвинения с нас сняты. МВД нас, вроде бы, оставило в покое, хотя с трудом в это верилось, так мы были напуганы. К этому времени моя зарплата увеличилась, я получал где-то 600-650 рублей.
1957 год был для нас урожайным: мы накопали 85 мешков картофеля. Пришлось срочно копать еще одну яму под картофель. Старая у нас была одна на двоих. Весь урожай мы собрали втроем: мать, Полина и я. Женщины мои копали картофель, а я отвозил на велосипеде в яму. Расстояние было в 1,5-2 км. Все это мы проворачивали после работы и работали обычно дотемна. Но были удовлетворение и радость. Была еще одна радость в этом году: проводилась последняя подписка на заем. С нас требовали всегда 1,5-2 месячных зарплат, а при нашей бедности это сильно ощущалось. Теперь накануне 1 Мая мы могли спокойно работать: не будут тебя по несколько раз вызывать в контору на собеседование, уговаривая подписаться на заем. Мне эти беседы всегда давались с трудом: доводили до слез. Хорошо, что все это позади, и пусть никогда не повторится.
Еще один эпизод из нашей подневольной жизни, который был очень унизительным для нас, немцев. Было это то ли в пятьдесят первом, то ли в пятьдесят втором году, точно не помню. Умер один из наших ребят по фамилии Гартиг [скорее всего: Гартвиг/Хартвиг, нем. Нагtwig]. Причина смерти: туберкулез легких. Смерть есть смерть, но самое унизительное было в другом. Уже с самого утра в день похорон около барака, где находился покойник, крутились два представителя спецкомендатуры. Один из них был помощник нашего коменданта Домрачева, а другой, по-видимому, был из областной спецкомендатуры. Первого я знал в лицо. Были они оба в гражданской одежде, чтобы не так привлекать к себе внимание. Похоронную процессию они сопровождали вплоть до Митрофановского кладбища. Несли мы покойника на руках до самой могилы. Расстояние до кладбища было около двух километров. Гартиг был первым из наших ребят, кому разрешили покоиться на Митрофановском кладбище. После церемонии похорон мы отправились в сопровождении наших «телохранителей» на поминки в квартиру покойника. Когда мы вышли после трапезы во двор, наши «любимые» представители МВД и не думали нас покидать. Я один из первых ушел домой, а представители только поздно вечером покинули территорию бараков. Что они от нас ждали: демонстрацию, бунт или еще что-то в этом роде? Нам было не понятно, но до глубины души обидно. Сколько я помню, у наших ребят-немцев никогда не было мыслей устроить какое-либо выступление против властей. Мы всегда выполняли капризы представителей МВД. Мы любили порядок и дисциплину, это, видать, заложено у нас в крови.
Все теперь позади, остались одни лишь воспоминания, да иногда приснится кошмарный сон. Не хотелось бы, чтобы наши дети и внуки пережили такой же ужас. Если бы меня спросили, хотел бы я снова прожить такую жизнь, мой ответ был бы категоричным: да, но только во сне, когда моя семья спит спокойно.
Февраль 1989 года.
*Пу6ликуется в сокращении.
1 Речь идет скорее всего о 1958 годе: 20 августа бюро ЦК по РСФСР издало постановление «О запрещении содержания скота в личной собственности граждан, проживающих в городах и рабочих поселках», принявшее официальную форму в виде Указа Президиума Верховного Совета РСФСР от 12 августа 1959 года с тем же названием. Эти постановления и указы принимались по инициативе тогдашнего главы партии и правительства, Никиты Хрущева.
Источник: Книга памяти немцев-трудармейцев ИТЛ Бакалстрой-Челябметаллургстрой. 1942-1946 / Авторский коллектив: В.М. Кириллов, С.Л. Разинков, Л.И. Бородкин, Г.А. Гончаров, М.В. Гонцова, В. Кригер, А.Я. Нахтигаль, Н.П. Палецких, А.А. Цепкалова, Б.Д. Шмыров, С.В. Аминова. – Т. – М. : МСНК; Нижний Тагил : НТГСПА, 2014. – С. 757-779.
Материалы:
1) Фотографии 1-3 – Кох Яков Иванович,
2) Архивная справка Коха Я.И.,
3) Справка о реабилитации Коха Я.И.,
4) Фотография 4 – Кайзер Генрих Генрихович, военное фото,
5) Фотография 4 – Кайзер Генрих Генрихович, послевоенное фото,
6) Архивная справка Кайзера Г.Г.
